Физиология духа. Роман в письмах

Юрий Малецкий

Физиология духа

Роман в письмах

Опубликовано в журнале: «Континент» 2002, №113

Никому, Которому обязан всем.

Письмо первое

Все люди всяческого рода, которые сделали что-либо доблестное или похожее на доблесть, должны бы, если они правдивы и честны, своею собственною рукою описать свою жизнь; но не следует начинать столь благого предприятия, прежде нежели минет сорок лет

(Бенвенуто Челлини).

Дорогой друг, пишу с тою целью, чтобы сказать Вам нечто доподлинное: я Вас люблю. И люблю я Вас тем достовернее, что Вас — нет. А любовь, неотделимая от веры, как и та, может быть неповрежденною истовою любовью лишь к тому незримому, пустому, не имеющемуся, во что только и можно сказанные любовь и веру — поместить.

К этому выводу, как Вы понимаете, надо было еще прийти.

Единственное в моей смешной и глупо прожитой жизни, что если не представляется доблестью, то уж по крайней мере сделано честно, производит, при первом ознакомлении с ним, прямо обратное впечатление. Но, по моему убеждению, было и оно, мое по видимости жалкое жительство, не вполне бесполезно.

Поскольку все оно было сплошной попыткой любви — и произвело на свет опыт полной невозможности таковой.

Хочу выразиться посильно точнее о столь важном предмете: небывальщина — отнюдь не всякая любовь вообще.

Кто не переводил через улицу старушек, кто не объяснял говорливо приезжему, как добраться по спрошенному адресу, кто не давал просящему закурить с тем особенным кратким удовольствием от совершаемого маленького, но доброго дела, где до братской любви к ближнему, кажется, всего лишь шаг? Кто не любил своих друзей, иногда даже отрывая ради них — не без того же особенного удовольствия — что-нибудь от себя? От любви в этом мире просто некуда деться. Даже бандит мелкой руки, выручающий товарища в серьезной переделке, как бы уж там ни было, исполняет на своем месте завет любить “искреннего своего”, иногда до положения живота. Не станем мизантропически отрицать действительность любви в нашем будто бы только своекорыстном, словно уж сплошь негодяйском мире. Любовь есть, будет — и да будет.

Но так есть лишь-до-тех-пор. Пока вы не заинтересованы. Пока вы хотя бы одной ногой остаетесь на позиции внешнего человека, сохраняющего дистанцию по отношению к тому, кого любит. Легче сиюсекундно отдать за кого—то жизнь, чем насовсем отдать кому-то душу. Стоит кому-то отдаться, поместить другого внутрь себя — всё пропади пропадом.

По счастью, на самом деле человек и не собирается отдаваться до конца. Чаще всего человек доводит в жизни до конца лишь собственную жизнь; но это поневоле. Добровольно до конца в своей жизни что-то доводят только небывалые герои Достоевского. Не то живой человек. В пылу первой страсти он, она рады отдать свое тело. Но за душу он уже тогда ведет первые — пристрелочные — бои.

По прошествии же времени устало, но цепко торгуется, отнюдь не только с другим, но сам с собой, за каждое — уже не отдаваемое, но сдаваемое напрокат движение души, от которой требуется неприятное: считаться более с желаниями и потребностями другого, чем с собственными.

Чем далее, тем пуще другой начинает мешать себя любить. Своею душевно-телесной плотностью — так, что в него некуда и поместить м о ю, любящую его душу. Если бы объему душ и весу тел удалось найти эквивалентную единицу измерения, мы увидели бы, что тело, погруженное в близость, отторгает от себя столько же душевной близости, сколько весит погружаемое в физическую — тело.

Зачем же любовь — ведь это была любовь? — звала меня “познать” своего мужа, жену? неужели затем, чтобы как раз на вершине познания отказаться от познанного? Чтобы перестать быть собой — именно через свое осуществление?

Жертвуем частью своей прирожденной Magnа Harta для того, чтобы насладиться обретенной счастливо полнотой, сово-купностью. В пронзительный миг “последних содроганий” — что мы переживаем? болезненную, как роды, сладость со-единения. Это и есть, кажется, именно роды нового существа, когда уже не будет губительного раскола, ни разделения, но, наконец, наступит полнота “всего во всем”.

А вот как бы не так.

Сладкое съедено и вызывает оскомину. Он, она, лежит рядом с тобой, говорит с тобой, когда тебе насущнее молчать, сопит в подушку, когда тебе охотнее поговорить по душам, сопит себе — и пусть сопит. Не с ним, не с ней, хочется говорить, и молчать — с другим. С тем, кого — не знаешь.

А почему, спрошу, почему не с ним-то?

И что, еще спрошу я Вас, мой дорогой, что затмевало ум и помрачало чувства? Где были они раньше? Что заставляло желать именно его, ее, видеть именно в них свою недостающую половину, — тогда как отныне ясно вижу: рядом — не тот, совсем другой, другая?

Что заставляло меня желать именно его, ее ныне нежеланного, нежеланную? Только само же чистое, бессодержательное желание. В который раз видишь избранника или избранницу в очередных нем или ней, еще не познанных, не обнаженных=полуреальных, наполняемых т о б о й чаемым тобою же содержанием.

И всегда тут как тут, всегда готова к услугам какая-нибудь интимно увлекательная приманка именно-с ним-ней-близости. В 18 — улыбка, жест, походка... в 30 — якобы общность устремлений, со-понимание (все это ты прочтешь в улыбке и жесте...). Но главное, конечно же, ответное желание тебя как избранника, избранницы. Оно должно возникнуть одновременно-с-твоим. Как при вождении автомобиля педаль газа и педаль сцепления должны “схватиться” в своем встречном контрдвижении, иначе машина не тронется с места при заведенном моторе, — так и тут должны “схватиться” два желания.

Тогда и возможен Великий Двойной Самообман. Пронизанные токами единого желания, бессознательно настраиваетесь: не — каждый на свою привычную волну, но и не на волну другого, а на одну и ту же в обоих — волну взаимо-желания. Оно заставляет каждого из двоих словно бы органично для себя чувствовать чувствами своего якобы суженого, суженой (с-уженной до суженой). Вдруг нравится то, что не нравилось никогда. И вовсе не лицемеришь, истолковывая в нем, ней — в хорошем свете то, что во всяком другом человеке истолкуешь в плохом. Просто видишь все по—другому: в ней, нем нравится вовсе не он, она как таковые, а “он”, “она”: преображенные светом его, ее желания в а с, вашей необходимости. Иными словами, нравишься себе сам, отраженный в преображающем зеркале влечения-к-тебе. Инвестировав всего себя в это обманное влечение — теперь получаешь отдачу. Прибыль собой же.

Да. Спрашивайте.

Правда ли, что непременно — обманное? Так ли, что эта преображающая сила влечения — непреложно уж и ложь? А что, если как раз — истина? Ведь мы же одного только и хотим от истины: не простого осведомления о ней, но полного преображения нас — и не сталкиваемся ли мы в плотской любви с чем-то столь самоочевидно-блаженным, что отпадает и вопрос: что есть истина? Вот же, вот она. Вот это она и есть.

Нет. Еще раз. Нет.

Нет, говорю, когда снова и снова вижу: желание, оканчивая свой странный, уму непостижимый путь, сходит на нет. Потому ли, что цель его перестает быть манящей тайной — другой уже мой, уже познан, уже давно как усвоен до мозга костей. Почему ли еще, но влечение-эрос, пройдя очередной цикл до конца, исчерпывает себя. Любовь умирает.

Но ведь любовь “никогда не перестает”.

Почему влечение, вожделение духа (вовсе не плоти), по природе своей бесконечное (во всяком случае, нам не дано знать об его скончании; луч, имеющий начало, но не имеющий зримого конца, быть может, рассеивается и гаснет где-то, в далеких-далеких слоях атмосферы, но не мы зрители его угасания), — почему бесконечное должно всякий раз проходить цикл очередной жизни вплоть до умирания, цикл своей конечной жизни на наших глазах? Не знаю. Не верю. Не хочу верить. Всякий раз наново не могу с этим смириться, всякий внезапно-счастливый раз (забыв: этих раз было сорок раз по разу) надеюсь на бесконечность влечения-к-другому.