Физиология духа. Роман в письмах

Да, любовь — что это? проверим себя. Что такое — стол? Что это — любовь? Стол — это стол, все остальные определения подходят и для табурета. Любовь — это то, что никогда не перестанет. Сколько ей ни говори: перестань.

А они — перестали. Значит, это была не любовь? А ведь как я их любила. Я их любила? Помню, что это чувствовала. Но не чувствую того, что помню.

Понимаю вопрос. Почему? почему они ушли — из меня?

Думаю... ах, ничего я на самом деле не думаю, а только все время кажется мне, что это они меня довели. Выдавили из меня всю любовь к ним. Ну да, так и они обо мне сказать могут, слово в слово. А все равно — не могут они так сказать, если честны. Вот что я скажу.

Все отличие женской любви от мужской видно там, где она — умирает. Мужчина перестает любить — сам. Значит, и не любил. Женщина — не сама собой, а только когда он ее к тому вынудит. Дожмет.

Отношение каждой из них ко мне меня не устраивало. Первую (не поставленную мною в известность, что у нее есть соперница) устраивало во мне все — при условии, чтобы я давал ей любить всего себя, как всегда. Она же думала — все как всегда. Второй, поневоле осведомленной о том, что она у меня не одна, нужен был такой я, который бы любил только ее — и доказал это тем, что ушел бы от первой к ней. И ведь это я, я сам подал ей мысль, перешедшую затем в свирепое желание полной моей принадлежности ей. Своим затяжно-страстным увлечением ею я подал ей, а затем усилил мысль о том, что все это может быть и серьезно — да уже серьезно, смотри, серьезней уже и некуда. А раз так... Вторая все более предъявляла на меня права, казалось бы, принадлежавшие первой. Первая же “лишь тенью была, никуда не звала”... Итак, когда вторая окончательно поставила вопрос ребром: или — или, — я, осознав сложность ситуации (того, что уйти ко второй не собираюсь — в ней нет ни малейшей, столь важной и привычной для меня верности и преданности первой, а в отсутствие второй столь замечательные качества первой, влюбленность и преданность, теперь, без контрастирующего вызова, готовности немедленно расстаться со мной и забыть как миленького, будут всегда казаться пресными, недостаточными), решился осуществить свой выбор до конца: уйти от обеих. Со второй это не составило проблемы: самолюбие в ней затмевало все. Одна короткая сцена. Что до первой... долгая сцена. Подробности не делают мне чести.

Я поступил так (как думаю теперь; тогда же думал лишь, как бы это все быстрей кончить) не только из собственной плохости, но и из тоски по настоящему чувству. Оно должно было включать в себя то, что было и в одной, и в другой связи, все, даже взаимоисключающее, соединять в одном. Быть — круглым.

Как бы ни менялось с годами начало очередной любви к нему, как бы по-разному ни разыгрывалась партия в зависимости от опыта, конец всегда один.

Когда появился третий, мне перевалило за двадцать пять.

Ждал ли я прихода настоящего=всеобъемлющего чувства? В смысле: был ли верен этому ожиданию, не сворачивая на случайную боковую ветку? Сказать так было бы правдой лишь наполовину. Я ждал его — вынужденно. И не отказался бы, если бы мог...

Смешно сказать, во всю свою жизнь не имел я ни одной случайной связи. И не оттого, что не хотел — с чего бы? всегда завидовал тем, кто относится к таким вещам просто, а потому столь же просто преуспевает у женщин, которые (не все, не все, но ведь женщин очень много — выходит, многие) страшно просты в обращении (я убеждался в этом не раз, с удивлением глядя на то, какие у моих не всегда казистых, но простых и легких приятелей, интересные и далеко не столь уж приступные на вид подруги), если не завышать им цену и не делать их сложнее, нежели они есть, в их же глазах. Это ведь ей я такую серьезную планку ставлю, а она не находит комфортным слишком большому соответствовать — или, наоборот, примерив предоставленную ей главную роль на себя, уже не может так просто, за здорово живешь, выйти из роли.

Помню, как-то, когда-то, сидели мы с приятелем в бане, и он: пора разбегаться, а податься некуда — остается пойти к (тут он назвал известную тогда женскую фамилию, чемпионки страны, по теннису, кажется), эта всегда примет, баба веселая и всегда готовая. Я, очень еще молодой, спросил: неужели есть приличные женщины, которые в с е г д а не против? неужели они ну совсем — как мы, совсем н е д р у г и е ? Он посмотрел на меня с удивлением и спросил — у тебя что, мало было баб-на-ночь? Вообще не было, ни одной, признался я вполне простодушно. И даже после сильной пьянки? Да говорю тебе — ни одной. Куда же тебя тянула сильная пьянка? Еще сильнее напиться. А дальше? А дальше смертная тоска. Что я, с этим полезу к сидящей рядом? Ну, старик, воскликнул он с жаром, я просто тебе завидую! Ты еще можешь к ним серьезнее относиться, чем к себе.

З а двадцать пять. Уже неслышен свой весенний шум, затмевающий всякий иной звук в мире. Но и слегка битая жизнью, еще я давала себе немалую цену. Такие, конечно же, не валяются на дороге: на незавершенном исходе первой молодости, недурна собой; интеллигентна и, кажется, “умна впопад” — не чужим умом начитанной барышни. Умным мужчинам интересно было со мной говорить — я это видела — не потому, что мужчинам всегда интересно говорить с интересной женщиной. Им было интересно со мной — как между собой, без дополнительной сексуальной приманки, насколько это у них вообще возможно. Но я уже начинала видеть: таких вот умных и интересных женщин — хватает, как и любых других, как завзятых парикмахерш или закадычных продавщиц колбасного отдела; по-своему я столь же типова. Тот, кому откажу я, найдет, если поищет, другую такую же, что-то “мое” в ней утратив, зато что-то “ее” в ней приобретя, а я... я потеряю — ... Ничего не потеряю, а тоже найду. То, от чего отвыкла, давно уже живя с кем-то, — разное одиночество. Включая телесное.

Какое бы сравнение?.. Пока не куришь, тебе это не то что не надо, а просто не думаешь, что для полноты самоощущения нужна еше и такая штука — втягивать дым и выпускать. Но стоит закурить, привыкнуть быть курящим, а потом бросить — томишься, и не от нехватки никотина (бредни!), а от нового чувства собственной недостаточности, ущербности. Правда же, странно, если, прибавив к единице 0,1, а потом вычтя эти 0,1 — получим не ту же единицу, как непреложно должно получиться, а, скажем, 0,576?.. И добавим: пока ты и з в н е курения, ты ясно обоняешь гадкую вонь любой куримой рядом сигареты, будь то “Прима” или “Мальборо”, — и никакие глянцевые коробки, никакие ароматы, исходящие из открытой пачки наилучших сигарет, не в состоянии обмануть относительно того, чем запахнет, как только э т о затлеется и закоптит. Но стоит оказаться в н у т р и — втягиваясь в игру, перестаешь обонять все то, что просто чадило раньше. Как это, кажется, ясно, особенно когда дело касается женщины, существа чуткого к подробностям жизни, запахам цветов и запахам, исходящим из ее же рта... и как это, однако, неукоснительно совершается все новыми нами.

Так точно и я, пока от рождения оставалась девственна, — просто не знала вкуса этого, чтобы страдать от его нехватки; иное дело, я была осведомлена: без этого любовь — не вполне любовь, это — пик любого “романа”. Чаемой любви. Но в этом с а м о м п о с е б е , еще не данном в ощущениях, я непосредственно не нуждалась. Я и без того была — полная. Целая.

Он завидовал мне! Знал бы он, что я завидовал ему. Он не ведал комплекса мужчины-отказника. Отказника, у которого было все, чтобы не быть отказником, кроме умения приняться за дело — просто.

Это и было моим спасением. Потому что если бы какая-нибудь случайная она согласилась — а я бы все равно не смог... Это было бы еще хуже во сто раз! А я бы не смог, точно.

Кто сказал, что не имел случайных связей? Я? Не слушайте. Один раз... один раз проклятый мой серьез — случайно попал в точку. Она была, видно, в самой поре поисков, в самом пике желания разрешиться от прозаического бремени девственности. И вот тут-то, когда она была уже мною чутко раздета (на это опыта хватило), когда она уже извивалась, как рыбка на суше, вдруг понимаю: не могу. Не в т о м с м ы с л е, а еще раньше: не могу — раздеваться; перед мною же раздетой женщиной не могу, когда п о м н ю с е б я. Когда не влюблен. Ее смог охмурить, но не себя. Повернулся я тогда к стенке, как был, в потертых, лысо-голубеющих, как тогда ходили, джинсах “Ли”, и плевать хотел, как она там за моей спиной, рядом, дальше трепыхалась, как рыбка без воды. Молчу, как на допросе. А она ждала. А я молчал. И она перестала ждать и ушла. Наверняка возненавидев меня.