Пророчество Блока

Борис Волок

Пророчество Блока

Из самолета мама вышла в черном платке. На щеках были видны следы недавних слез. Такой я ее еще никогда не видел. Я бросился к ней.

Мама заплакала.

Впервые в жизни я не знал, что ей сказать. Наконец, я косноязычно начал:

— Мамочка! Я понимаю: умерла наша Мая. Но жизнь продолжается, … надо жить дальше, … и я тебя … поздравляю с днем рождения.

Мама заплакала еще сильнее.

Я прилетел в Нью-Йорк из Рима на пару часов раньше, чем мои родители из Вены. Где-то здесь, рядом, в этом огромном незнакомом городе, совсем недавно умерла моя сестра — Мая, которую мы не видели двенадцать лет.

Мы вышли из здания аэропорта.

Было душно.

Началась эмиграция.

***

НАЯНА — организация, ведающая приемом эмигрантов, — поселила нас в отеле «Сент Джонс», прямо напротив двух небоскребов Всемирного Торгового Центра, разрушенных позднее террористами.

На следующий день нас нашел Ганс — Маин муж, выходец из Германии. Мая вышла за него замуж год назад, так что мы никода не видели его до этого. Муж Маи —  первый представитель другой цивилизации, с которым мы могли непринужденно сесть за стол и поговорить на любые темы, — несомненно, представлял для нас огромный интерес. Но, увы, глядя на этого скользкого, плюгавенького человечка с лживыми, бегающими глазками, который был старше Маи на тридцать лет, у всех возникал только один-единственный вопрос:

— До какой же степени одиночества и отчаяния в чужой стране нужно было дойти, чтобы выйти замуж за это?

У него был хороший английский, только легкий акцент выдавал в нем немца. Но чтобы скрыть свои мысли, он часто переходил на англо-немецко-еврейскую скороговорочку, понять которую было очень трудно.

Мама, которая слыла лучшей кулинаркой Житомира, быстро сообразила из ничего вкусный обед. После обильной еды Ганс закурил сигару и разомлел:

— Мне нужен хороший курорт. Я так намучился с вашей Маей.

Мы вежливо ему поддакивали.

— Вечером она мне говорит: «Ганс, мне так плохо… Останься со мной в госпитале.»

— Я ей ответил: «Мая, здесь нет лишней кровати», — и ушел домой спать. А ночью она умерла. Нет, мне обязательно нужен хороший курорт.

Мама упала в обморок.

***

Ганс похоронил Маю далеко за городом, где земля была намного дешевле. У нас не было ни машины, ни водительских прав, ни практики вождения по американским скоростным дорогам, чтобы отправиться туда.

Мы попросили Ганса, чтобы он отвез нас, но что-то ему всегда мешало. Нет, конечно, он всей душой был бы рад нам помочь, но то родня звала его на ланч, то синагога устраивала бесплатный обед, то, вообще, он так устал, что ему был «нужен хороший курорт».

И только после месяца постоянных просьб мамы он, нехотя, согласился.

Всю дорогу туда и обратно он слезно изливал нам свое горе:

В Нью-Йорке так дорого содержать машину: парковка стоит 15 долларов,

гараж — 50!

— Эти бандиты опять подняли цены на бензин!

— Один букет Мае стоит 6 долларов!

***

После пребывания в отеле нам предстояло найти себе квартиру. В последнем письме Мая писала, что она переехала к Гансу и свою квартиру отдает нам. Я сказал ему об этом и спросил, когда мы сможем туда перебраться. По его напряженным глазкам было видно, что он давно уже ждал этого вопроса:

— Когда ты получил это письмо? — осторожно поинтересовался он.

— В августе, — ответил я, не понимая, какое это имеет значение.

— А вот и неправда! Ты лжешь!! В августе Мая была уже без сознания!!! — с торжествующей ухмылочкой выстрелил Ганс своей скороговорочкой. При этом его крысиная мордочка стала еще острее.

От встреч с Гансом оставалось ощущение, как будто рядом с вами внезапно взорвалась большая цистерна с нечистотами. Весь облитый фекалиями, контуженный, растерянный, вы долго пытаетесь сообразить, что с вами произошло. Затем вы бросаетесь домой, дома — в ванную, а там — на весь день отключили воду…

Так было и на этот раз. Только через пару дней я сообразил, что Мая написала свое последнее, предсмертное письмо в июле, но в СССР оно шло более месяца…

Хватка у Ганса была мертвой — уютную Маину квартирку в Верхнем Манхеттене, с видом на Гудзон, рядом с парком и замком, перевезенным из Европы, которые Рокфеллер безвозмездно подарил городу, мы потеряли.

По крупицам мы собирали разрозненные сведения о Мае среди ее соседей, знакомых, друзей. Чем больше мы узнавали, тем более жуткой вставала картина последнего года ее жизни.

Иногда, идя с работы поздно вечером, Мая покупала продукты в мелких лавочках около дома, где они стоили на пару центов дороже, чем в далеких супермаркетах. Как истинный немец, Ганс первым делом смотрел на чек. Если тот был из местной лавочки — у Ганса начиналась хорошо отрепетированная истерика: он выскакивал в коридор, куда выходили двери всех квартир этого этажа, и начинал пронзительно визжать, что Мая его ограбила. Только дождавшись, пока все двери откроются и все соседи вновь убедятся, какое ничтожество его жена, он удовлетворенно заходил домой.

При этом Мая зарабатывала в два раза больше него.

***

И все же мы продолжали ходить к Гансу.

Если быть более точным — мы продолжали навещать последнюю Маину земную обитель, где на стенах висели ее фотографии, на полках стояли ее книги, на кухне лежала записка Гансу, как разогреть ужин, которую она оставила перед отправкой в госпиталь.

Но однажды, зайдя к нему в ванную, я увидел вместо двух зубных щеток — одну.

Я понял — с Маей покончено навсегда.

***

Нас приютила Дина Янов — бойкая старушка, которая прожила в Америке более семидесяти лет. В четырнадцать лет она по благословлению ее отца — главного Раввина Минска — одна поехала за океан в поисках счастья. Жизнь ее удалась: она вышла замуж за хорошего человека, родила сына, который стал крупным адвокатом. Предметом ее особой гордости была большая фотография сына с президентом Джоном Кеннеди.

Америку она боготворила.

Теперь Дина жила одна. Годы брали свое: русский язык активно покидал ее абсолютно белую голову. Из всех глаголов, по иронии судьбы, там остался только один — «забывается».

— Утопление забывается за 100 долларов, — горестно вздыхала она на вздорожание цен за коммунальные услуги.