Кубинские сновидения

Кристина Гарсия

Кубинские сновидения

Обыкновенные соблазны (1972)

Синева океана

Селия дель Пино сидит с биноклем в руках на подвесной плетеной скамье, охраняя северное побережье Кубы. На ней лучшее повседневное платье, в ушах серьги с жемчугом. Она методично изучает ночное небо в поисках противника, затем скрупулезно исследует океан, помутневший от слишком ранних для апреля дождей, льющих вот уже девять дней подряд. Ни следа гусано, [1]предателей. Селию переполняет гордость. Окружной комитет выбрал ее кирпичный домик у моря в качестве главного наблюдательного поста Санта-Тереса-дель-Map. Co своего порога Селия может предотвратить новое вторжение в залив Кочинос. Ее примут во дворце, духовой оркестр исполнит для нее серенаду, и сам Вождь будет обольщать ее на красном бархатном диване.

Селия кладет бинокль на колени, чтобы отдохнуть, и трет глаза одеревенелыми пальцами. Ее дряблый подбородок трясется. Глаза болят от сладкого запаха гардений и соленого морского воздуха. Через час или два вернутся рыбаки с пустыми сетями. Янки, по слухам, окружили остров ядерной отравой, чтобы уморить народ голодом и спровоцировать контрреволюцию. Они сбросят бактериологические бомбы, чтобы уничтожить поля сахарного тростника, отравить реки, ослепить лошадей и свиней. Селия изучает кокосовые пальмы, тянущиеся вдоль берега. Что, если с них посылаются сигналы невидимому врагу?

Диктор объявил по радио очередное предупреждение о возможном нападении и передал запись специального обращения Вождя: «Одиннадцать лет назад, компаньерос, [2]вы дали отпор американским агрессорам. Сейчас каждый из вас должен снова встать на защиту нашего будущего. Без вашей поддержки, компаньерос, без ваших жертв не будет никакой революции».

Селия тянется к плетеной соломенной сумочке за яркой губной помадой, затем карандашом для бровей подводит родинку над губой. Ее влажные поседевшие волосы затянуты в узел на затылке, у самой шеи. Селия когда-то играла на пианино и все еще упражняет пальцы, безотчетно растягивая их, словно пытаясь взять октаву на воображаемой клавиатуре. К яркому платью она надела лакированные туфли-лодочки.

В дверях появляется заспанный внук в мятой пижаме. Селия несет Иванито мимо софы, покрытой старой линялой мантильей, мимо побелевшего от сырости орехового пианино, мимо старого обшарпанного обеденного стола. От гарнитура осталось только семь стульев. Муж сломал один о спину Уго Вильяверде, бывшего зятя, и не смог починить – стул разбился в щепки. Она укладывает внука на свою кровать под потертое шерстяное одеяло и целует его в закрытые глаза.

Селия возвращается на свой пост и поудобнее устраивается с биноклем. Руки у нее болят. В отдалении виднеются три рыбачьи лодки – «Нинья», «Пинта» и «Санта Мария». Она помнит, как нараспев повторяла их имена. [3]Селия, глядя в бинокль, ведет его слева направо, а затем нацеливает прямо на горизонт.

У дальнего края неба, там, где возникает дневной свет, прорывается плотное сияние, похожее на вспышку. По мере приближения оно слабеет, приобретая в небе некую форму. Из света возникает ее муж и, шагая по воде, направляется к ней. Ростом он выше пальм, на нем белый летний костюм и панама. Он не торопится. Селии кажется, что он вот-вот выхватит из-за спины букет чайных роз, как делал всегда, возвращаясь из поездок по дальним провинциям. Или протянет ей огромную взбивалку для яиц, завернутую в коричневую бумагу, а почему именно взбивалку, она и сама не знает. Но муж идет с пустыми руками.

Он останавливается у кромки воды, улыбается почти робко, словно боится нарушить ее покой, и протягивает к ней огромную руку. Его голубые глаза ослепительно сверкают. От его пальцев расходятся лучи, пять ярких голубых полос. Они высвечивают раковины и спящих чаек на побережье, затем фокусируются на ней. Крыльцо становится синим, ультрафиолетовым. Руки у нее тоже синие. Селия, прищурившись, смотрит сквозь поток света, который ослепляет ее, так что ей не видно пальм на берегу.

Муж старательно двигает огромными губами, но она ничего не может разобрать. Его скулы поднимаются и опускаются при каждом слове все быстрее, и Селия чувствует на лице теплое дуновение его дыхания. Затем он исчезает.

Селия бежит на берег в своих почти новых лакированных туфлях. В воздухе застыла струйка табака.

– Хорхе, я не слышу тебя. Не слышу.

Она шагает по берегу, обхватив себя руками. На мокром песке остаются ее едва заметные следы.

Селия нащупывает в кармане пожелтевший листок, снова перечитывает, медленно, слово за словом, как будто плохо видит. Письмо от Хорхе пришло тем утром, словно он предвидел нерегулярную почтовую связь между Соединенными Штатами и Кубой. Селия изумляется тревожному пылу последнего мужниного письма. Кажется, оно написано совсем молодым, более страстным Хорхе, человеком, которого она никогда как следует не знала. Но по почерку, витиеватой скорописи, которой учили в прошлом веке, видно, насколько ухудшилось его здоровье. Когда Хорхе писал свое последнее послание, он, должно быть, знал, что умрет прежде, чем она его получит.

Кажется, прошло так много времени с тех пор, как Хорхе, слабый и сморщенный, в старом инвалидном кресле отправился на самолете в Нью-Йорк. «Мясники и ветеринары! – кричал он, когда его кресло толкали вверх по трапу. – Вот во что теперь превратилась Куба!»

ЕеХорхе не был похож на того гиганта, который шагал по поверхности океана, на того господина, чьи беззвучные слова она не смогла разобрать.

Селия горюет по мужу, и не потому, что он умер, нет, она горюет по его непонятной преданности.

До революции Хорхе находился в отъезде пять недель из шести, продавая электрические щетки и портативные вентиляторы одной американской фирмы. Он хотел быть образцовым кубинцем, чтобы доказать своему начальнику-гринго, что они скроены по одной мерке. В самые жаркие дни, даже в отдаленных деревнях, Хорхе надевал костюм, из-за чего его считали ненормальным. Он носил канотье с широкой черной лентой, с изящной небрежностью надевая его чуть набекрень.

Селия не знает, что хуже – разлука или смерть. Разлука более привычна, слишком привычна, но Селия сомневается, что могла бы примириться с ней, зная, что он уйдет навсегда. Кто бы мог подумать, что жизнь у нее так сложится? Какое стечение обстоятельств привело ее в конечном итоге на этот берег в этот час, совсем одну?

Она размышляет о капризах спорта, случайности, произошедшей с Вождем, который был многообещающим подающим и чуть не сделал бейсбольную карьеру в Америке. Его крученая подача привлекла к нему внимание парней из Высшей лиги, и сенаторы из Вашингтона проявили было заинтересованность в том, чтобы с ним заключили контракт, но передумали. Вождь, обидевшись, вернулся домой, забросил бейсбол и затеял революцию в горах.

Вот почему, думает Селия, ее муж похоронен на чужбине. Вот почему ее дети и внуки стали изгнанниками.

Пилар, старшая ее внучка, пишет ей из Бруклина на испанском, который теперь для нее не родной. Она изъясняется на ломаном языке бывших туристов, которым так не терпелось сесть за игорный стол. Селия боится, что глаза Пилар уже отвыкли от яркого многоцветья тропиков, где один утренний час, напоенный излучаемой солнцем беззаботностью, равен целому месяцу северных дней. Она представляет себе внучку бледной, почти прозрачной, замерзающей и чахнущей без ярких тропических красок.