Кубинские сновидения

Когда отец мыл руки с наманикюренными ногтями, это напоминало таинственный ритуал. Отец казался Лурдес важным, как хирург, который готовится к операции. Он учил ее, Фелисию и младшего брата Хавьера, как тереть под ногтями маленькой щеточкой, как промывать руки медленно текущей струей горячей воды в течение тридцати секунд, как насухо вытирать кожу между пальцами полотенцем, прокипяченным в хлорке, так, чтобы микробы не могли размножиться во влажных ложбинках.

В больнице отец приходил в отчаяние от нерадивости персонала и нарушений в процедурах, от грубых рук медсестер, которые делали ему уколы. Однажды одна из них поставила ему свечу, чтобы прочистить кишечник, и не вернулась, хотя он, когда перепачкал пижаму, давил на звонок так, что чуть не сломал палец.

Лурдес знала, что отец умрет. Она отдала остатки своих сбережений монахиням и потребовала отдельную палату с телевизором и лучшую сиделку.

Отец провел последние недели умиротворенно, вверенный заботам сестры Федерики. Странное увлечение святыми не мешало ей добросовестно выполнять свои обязанности и следить за чистотой. Сестра Федерика любила отца до безумия и брила его так чисто, как никто никогда его не брил. Дважды в день она намыливала ему лицо жестким помазком и мастерски брила опасной бритвой ввалившиеся щеки и узкую полоску между носом и верхней губой. Затем подстригала торчащие из ноздрей волоски и присыпала шею тальком. Лурдес знала, что маленькая монахиня с хитрым личиком и едва заметными усиками напоминала отцу его гаванского парикмахера, запах лосьонов и помады, скрипучее красное кожаное кресло со стальными рычагами.

Отец умер чисто выбритым. Это, по крайней мере, сделало его счастливым.

Когда Пилар не вернулась домой в девять часов, Лурдес позвонила в полицию, а потом принялась размораживать свои запасы сладких ореховых булочек. В десять она позвонила пожарным, нагрев перед этим духовку. К полуночи она обзвонила три больницы и шесть радиостанций и прикончила последнюю булочку.

Руфино не может ее удовлетворить. Отец умер. Дочь пропала. «Где тебя носит целый день?» – вдруг кричит Лурдес на мужа, хотя знает, что ответа не будет. Она роется в пакете с фотографиями, разыскивая снимок дочери, но находит только маленькую школьную фотокарточку, сделанную, когда Пилар училась в третьем классе. Волосы у дочери прямые, черные и аккуратно разделены пробором на две стороны. На ней темно-бордовый клетчатый джемпер, белая блузка с воротничком, как у Питера Пэна, и галстук под стать. Эта девочка совсем не похожа на ее дочь.

Лурдес уже не может представить Пилар целиком, только по частям. Янтарный глаз, тонкое запястье, серебряный браслет с бирюзой, приподнятые в испуге густые брови. Лурдес мысленно представляет эти части, растерзанные и изуродованные, разбросанные на пирсе или в переулке или плывущие вниз по реке к океану.

Она перерывает комнату дочери в поисках постера с Джимми Хендриксом, который заставила снять, и снова вешает его на стену. Затем выкапывает из-под кровати охапку грязной одежды, забрызганные краской фланелевые рубашки. Она вдыхает запах скипидара, запах вызова. Да, это Пилар. Ее дочь родилась через одиннадцать дней после того, как Вождь с триумфом вошел в Гавану. Пилар выскользнула, как головастик, темная, безволосая, стремящаяся к свету.

Лурдес стоило большого труда найти для Пилар няню. Они не задерживались обычно дольше двух-трех недель. Одна сломала ногу, поскользнувшись на куске мыла, который Пилар бросила на пол, когда няня купала ее в корыте. Другая, пожилая мулатка, заявила, что у нее стали выпадать волосы от злобных взглядов, которые бросает на нее ребенок. Лурдес прогнала ее, обнаружив однажды, что Пилар лежит в колыбели, обмазанная куриной кровью и покрытая лавровыми листьями.

– Ребенка сглазили, – объясняла перепуганная няня. – Я хотела очистить ее душу.

На закате Лурдес идет по Бруклинскому мосту. Солнце уже садится, и она бездумно смотрит на серебристую реку. Печально гудя, буксир тащит баржу, нагруженную бочками с маслом. Пахнет дегтем и приближающейся зимой. Сквозь сетку стальных канатов небоскребы кажутся раздробленными на множество кусков. К северу мосты накладываются друг на друга, как карты в руках у игрока в покер. На востоке лежит равнина Бруклина и тянется к Квинсу скоростное шоссе.

Лурдес поворачивается и смотрит на юг. Кажется, все устремляется к югу. Дым от наклонной трубы в Нью-Джерси. Стая воробьев. Обшарпанные суда, направляющиеся к Панаме. Да и сама оцепеневшая река.

Лурдес представляет, как отец тоже направляется на юг, возвращаясь домой, на их побережье, полное печальных воспоминаний. Она старается вспомнить свою первую зиму на Кубе. Это было в 1936 году, мать тогда находилась в психиатрической лечебнице. Лурдес с отцом колесили по острову в автомобиле, большом и черном, как церковь глубокой ночью. Из окна машины Лурдес видела удивительные пейзажи острова, пропеллеры пальм. Толстые мужчины прижимались лицом к ее щекам, и на лбу у них набухали фиолетовые вены. Они давали ей подпорченные апельсины и безвкусные леденцы. И повсюду их преследовал печальный напев матери.

Я примеряю пояс с подвязками и бюстгальтер в примерочной магазина «Эйбрахам энд Строе», когда мне кажется, что я слышу его голос. Я высовываю голову и вижу их. Мой отец смеется, как дитя, и оживленно шепчет что-то на ухо незнакомой женщине. Она – высокая дебелая блондинка, похожая на опустившуюся королеву красоты пятидесятых годов. У нее копна обесцвеченных волос и мускулистые икры, как будто она с рождения ходит на каблуках. «Вот дерьмо! – думаю я. – Чушь собачья! Глазам своим не верю!» Я одеваюсь и иду за ними, прячась за шляпными стойками и вешалками со свитерами. У кондитерского киоска отец держит конфету над ее высунутым, отвратительным языком. Она выше его, так что ему приходится нелегко. У меня эта парочка вызывает приступ тошноты.

Они идут по Фултон-стрит, держась за руки и притворяясь, что рассматривают витрины. И это как раз там, где тянутся старые магазины с товарами, завезенными еще со времен вторжения в залив Кочинос. Я уверена, что отец думает, будто никто из знакомых не увидит его в этом районе. Королева красоты прижалась к нему у музыкального магазина, из которого гремит «Остановись, именем любви». Я вижу, как ее язык проникает в его рот. Отец сжимает ладонями ее восковое одутловатое лицо и смотрит благоговейно, будто это маленькое солнце.

Ну, все. Меня вдруг как осенило. Я возвращаюсь на Кубу. Хватит с меня, я по горло сыта этой жизнью. Сниму со счета все мои деньги, сто двадцать долларов, которые заработала, батрача в булочной у матери, и куплю билет на автобус до Майами. Если мне удастся туда добраться, я смогу попасть на Кубу: арендую лодку или попрошу кого-нибудь из рыбаков взять меня с собой. Представляю удивление абуэлы Селии, когда я вдруг перед ней возникну. Она будет покачиваться на своих качелях, оглядывая море и вдыхая соленый запах лиловой воды. А на берегу будут сидеть чайки и ползать крабы. Она погладит меня по щеке прохладной рукой, тихо что-то напевая мне на ухо.

Мне было всего два года, когда мы покинули Кубу, но я помню все, что со мной с тех пор произошло, даже разговоры слово в слово. Я сидела на коленях у бабушки, играя ее сережками с жемчужинами, когда мама сказала ей, что мы уезжаем из страны. Абуэла Селия назвала ее предательницей революции. Мама пыталась забрать меня у нее, но я уцепилась за абуэлу и заревела в голос. Прибежал дедушка и сказал: «Селия, отпусти девочку. Ведь она дочь Лурдес». С тех пор я не видела абуэлу.

Мама говорит, что абуэла Селия могла бы запросто уехать с Кубы, но она упрямая и помешалась на Вожде. Мама произносит слово «коммунист» точно так же, как «рак», тихо и свирепо. Она читает все левацкие газеты от первой до последней страницы, тычет пальцем в то, что ей кажется особенно вопиющим, и говорит: «Вот, смотрите. Что я вам говорила?» В прошлом году, когда Вождь посадил в тюрьму известного кубинского поэта, она высмеивала «лицемерных левых интеллектуалов», которые пытались его вызволить. «Они сами создали эти тюрьмы, так что пусть теперь в них гниют, – выкрикивала она без всякого сочувствия. – Это опасные люди, разрушители, красные до мозга костей!» У мамы все либо черное, либо белое в зависимости от настроения.