О приятных и праведных

Айрис Мёрдок

О приятных и праведных

Глава первая

Непривычно, когда в летний день главу министерства, мирно сидящего в своем уайтхоллском кабинете, внезапно отвлекает от работы близкий и отчетливый звук револьверного выстрела. Мгновенье назад медлительный толстяк, круглое совершенство, по прозванию, данному его любящей женой, а по имени Октавиан Грей, неспешно выводил бисерным почерком остроумную фразу на листке казенной кремовой бумаги, не без приятности улавливая после ланча дремотный аромат превосходного бургундского в своем дыхании. И тут раздался выстрел.

Октавиан выпрямился, встал. Стреляли где-то неподалеку, в том же здании. Спутать звук было невозможно. Октавиан знал его отлично, хотя с тех пор, как, солдатом, слышал в последний раз, прошло много лет. Нутром узнал, пригвожденный к месту памятью, острым и ныне столь чуждым ему ощущением встречи со страшным, с неизведанным.

Он подошел к двери. В жарком и душном коридоре, посреди текучего лондонского гула стояла полная тишина. Октавиан хотел крикнуть: «Что это? В чем дело?», но обнаружил, что не может. Он вернулся назад, невольно устремляясь к телефону, естественному средству связи, к нити, соединяющей его с миром. И в этот миг услышал частый топот ног.

— Ужас, сэр! Какой ужас!

На пороге стоял, дрожа, министерский курьер Макрейт, рыжий мужчина, белокожий, с водянисто-голубыми глазами и яркими губами.

— Прочь отсюда! — Мимо курьера протиснулся Ричард Биранн, один из заместителей Октавиана; вытолкал Макрейта за дверь и закрыл ее.

— Да что случилось? — сказал Октавиан.

Биранн прислонился к косяку. Сделал глубокий вдох, потом другой и проговорил своим обычным высоким, суховатым голосом:

— Послушайте, Октавиан, я знаю, это звучит дико, но Радичи только что застрелился.

— Радичи? Господи помилуй! Что, насмерть?

— Да.

Октавиан сел. Разгладил лист кремовой бумаги, лежащий поверх красной промокашки. Перечитал неоконченную фразу. Снова встал.

— Так я иду посмотрю. — Он шагнул к двери, которую Биранн распахнул перед ним. — Видимо, следует вызвать Скотленд-Ярд.

— Уже. Я позволил себе сделать это без вашего ведома, — сказал Биранн.

Кабинет Радичи был этажом ниже. Под закрытой дверью, свесив руки и разинув рты, толклась кучка людей. Перед ними ораторствовал Макрейт.

— Уходите, — сказал Октавиан. Все лица повернулись к нему. — Ступайте по своим местам. — Народ стал нехотя расходиться. — Вы — тоже, — сказал он Макрейту.

Биранн тем временем отпирал дверь кабинета.

Сквозь щель в двери Октавиан увидел, что Радичи сидит, привалясь к письменному столу и уронив на него боком голову. Они вошли; Биранн запер дверь изнутри, передумал и отпер снова.

Шея Радичи красновато-смуглой складкой выпирала из-под жесткого белого воротника. Октавиан сразу подумал о том, открыты ли у него глаза, но затененного лица было издали не разглядеть. Левая рука Радичи повисла, едва не доставая до полу. Правая лежала на столе; оружие, старый револьвер армейского образца, — немного поодаль от ладони. Октавиан усилием воли заставил себя собраться, постепенно унять дыхание и привести в порядок мысли, напомнив себе, кто он такой. Ему не впервой было видеть мертвецов. Но никогда еще — вот так, внезапно, летним деньком в Уайтхолле, со складкой плоти, выпирающей из-под жесткого воротничка.

Октавиан быстро сказал себе, что он — министр, обязан держаться спокойно и управлять ходом событий.

— Кто его обнаружил? — спросил он у Биранна.

— Я. Я был как раз почти у самой его двери, когда услышал выстрел.

— В том, что он мертв, сомнений, видимо, быть не может? — Вопрос прозвучал как-то нелепо, едва ли не потерянно.

Биранн сказал:

— Мертвехонек. Вы поглядите на эту рану.

Он показал на нее рукой.

Октавиан подошел ближе. Обогнул письменный стол с дальней от лица Радичи стороны и, наклонясь поверх стула, увидел круглую дыру на затылке, чуть правее легкой впадины у основания черепа. Дырка была приличных размеров, темное отверстие с почерневшими краями. Крови — немного, она тонкой струйкой залилась за воротник.

— Целился, видно, прямо в рот, — сказал Биранн. — Пуля прошла навылет.

Октавиану бросилась в глаза опрятность недавно подстриженного седого ежика на теплой беззащитной шее. Его потянуло прикоснуться к ней, потрогать ткань пиджака, тихонько потереть ее в любопытных пальцах. Перед ним, собранные в комплект, были части человеческого существа, его одежда, телесные составляющие. Его потрясло таинство истечения жизни, внезапный распад живого человека на части, на куски, на материал. Радичи, который мало с чем умел справляться, на этот раз не сплоховал.

Октавиан никогда не чувствовал особой симпатии к Радичи. Никогда особо близко не знал его. Радичи принадлежал к числу тех непременных в составе каждого министерства чудаков, которым, при наличии большого и даже блестящего ума, недостает некоего существенного качества в оценках и потому не суждено подниматься выше должности помощника замминистра. Считалось, что мозги у него, как говорится, слегка набекрень. Радичи, впрочем, как будто не роптал на судьбу. У него были посторонние интересы. Он то и дело отпрашивался во внеочередной отпуск. В последний раз, припомнил Октавиан, — исследовать какое-то аномальное явление.

— Он не оставил записки?

— Что-то не видно, — сказал Биранн.

— Непохоже на него!

Радичи был мастер без устали строчить обстоятельные служебные записки.

— Полиция, надо думать, нагрянет теперь на весь остаток дня, — сказал Октавиан. — Как раз когда я собрался уехать на выходные.

Собственный окрепший голос сказал ему, что критический момент миновал. Сейчас он мог уже быть хладнокровен, деловит, сдержанно ироничен.

— Хотите, могу взять полицию на себя, — сказал Биранн. — Наверняка им понадобится делать снимки и так далее. Не забыть бы сказать, — прибавил он, — что я трогал оружие. Отодвинул немного, чтобы разглядеть его лицо. А то найдут там мои отпечатки!

— Спасибо, но я уж лучше останусь сам. И с чего бы это он, бедолага?

— Я не знаю.

— Странный был человек. Взять хотя бы это общение с потусторонним.

— Не знаю, — сказал Биранн.

— Или, возможно… Была, разумеется, та жуткая история с его женой. Мне говорили, он сам не свой с тех пор, как ее не стало. Я тоже обратил внимание, что ходит как в воду опущенный. Вы помните, этот кошмарный случай в прошлом году…

— Да, — сказал Биранн. У него вырвался тонкий отрывистый смешок, как будто тявкнула собачонка. — Вполне в духе Радичи с его паршивым вкусом — взять и застрелиться на службе!

— Кейт, солнышко!

Октавиан звонил по телефону своей жене в Дорсет.

— Здравствуй, милый. Как ты там?

— Я-то ничего, — сказал Октавиан, — но только на работе кое-что произошло, и мне до завтра из города не выбраться.

— Ну вот! У Барби первый вечер дома, а тебя, значит, не будет!

Барбара была их дочь, единственный ребенок четырнадцати лет от роду.

— Я понимаю, так не вовремя, мне самому безумно обидно, но я должен остаться, выхода нет. У нас здесь полиция, такой стоит тарарам…

— Полиция? А в чем дело? Ничего страшного, надеюсь?

— В общем, и да, и нет, — сказал Октавиан. — Кое-кто покончил с собой.

— Боже! Что, из знакомых кто-нибудь?

— Нет, успокойся. Не из наших знакомых.

— Ну хоть на том спасибо. Сочувствую тебе, бедненький. Какая досада, что тебя не будет, Барби так огорчится!

— Да знаю! Но завтра утром я приеду. А у вас там все нормально? Как поживает мой гарем?

— Гарем ждет тебя не дождется!

— И правильно делает! Будь здорова, моя радость, вечером позвоню еще.

— Октавиан, ты ведь Дьюкейна тоже привезешь?

— Да. Он все равно раньше завтрашнего дня приехать не смог бы, так что теперь удобно будет захватить его с собой.