Иисус говорит: peace!

Алексей Олин

Иисус говорит: peace!

Алексей Валерьевич Олин родился в городе Старая Русса в 1984 году. Окончил ИМО (Институт медицинского образования) НовГУ по специальности “лечебное дело” в 2008 году. Сотрудничал с журналом “Весь Новгород”. Первая публикация: рассказ “Полное блюдце секретов”. Финалист независимой литературной премии “Дебют” – 2008 в номинации “крупная проза” (за первую повесть “Машина памяти”).

1.

Недавно появилась новая дурная привычка.

Засыпаю с плейером. Песни сменяют друг друга, и не слышно криков соседей, уличного шума, а сны умещаются в паузах между нотами.

Когда уезжал из Новгорода, там на всех стендах висели плакаты НаУбум с безголовой фигурой Бутусова в черном френче. Я торопился на электричку, подозревая, что, если задержусь в этом древнем городе еще ненадолго, – с моей головой тоже случится какая-нибудь неприятность. Через три с половиной часа я уже был на Московском вокзале.

Культурная столица меня заждалась. Едва не задушила в объятиях – кровь носом пошла. В лицо дохнуло сыростью. Март капал из водосточных труб. Избегая привокзальных собак, бомжей, таксистов и ментов, вывернул на Нев-ский. Навстречу шли люди, их лица ничего особенного не выражали. Обычный рабочий день. На проспекте паразитировали бутики с итальянскими названиями, японские рестораны и раздатчики листовок. Чисто петербургская грамотность: вместо “Осторожно, сосульки!” – “Возможно самопроизвольное падение наледи с кровли”. Вытащив из кармана плаща бумажку с адресом, я остановился. Толпа ударила в спину: я споткнулся, отодвинулся. Ветер трепал края маршрутного листка. Я чувствовал себя чужим и в этом больном городе. В любом городе.

Вообще-то мне страшно повезло: заочно договорился о комнате в старом районе. Дом с евродвориком и выделенным Интернетом. В темном подъезде пахнет потерянным временем и кошками. Прихожая забита всяким хламом: велосипедная рама, стремянка, панцирная кроватная сетка, ящики без ручек, улыбающийся гном…

Шумно спустили воду, из сортира показалась растатуированная девчонка, буркнула “привет” и исчезла в недрах квартиры. Дверь моей комнаты была не заперта. Она здорово просела, отдельные части замка не совпадали. Я подбросил на ладони ключи. Шагнул внутрь. Как можно плотнее притворил за собой дверь.

Окна были большие и грязные. Стены толстые и оклеены дурацкими обоями. Бельевая веревка. Высокие потолки с трещинами-заедами по углам. Паутина недосягаема. Одинокая лампочка на двух красных проводках. Рядом с ней вбит массивный крюк. Для чего бы это? Я вспомнил Никонова. Последний, мать вашу, русский поэт выразился предельно ясно и точно: когда подыхаешь с голоду, потому что нельзя работать…

Топили в доме хорошо. Несмотря на открытые форточки, голова от духоты закружилась. Я чуть-чуть не своротил тщедушное совдеповское трюмо. Когда начал складывать вещи в шкаф – от него отвалилась дверца. Кровать вообще предложили собрать самостоятельно. Вон та груда дерева в углу. Я честно постарался: но в процессе сборки выяснилось, что многих важных деталей не хватает. Для вас, лимита!

Вечером я лежал на полосатом матраце и слушал радио “Эрмитаж”. Джаз успокаивает. В свете фонарей плясали рогатые тени. Окна настежь. Я слушал радио и не знал, что к утру меня продует, а к завтрашнему вечеру температура подскочит на три градуса.

Я ничего не знаю. Я все забыл.

Машинально расстегиваю и застегиваю кожаный напульсник на левой руке.

Его мне подарил знакомый музыкант, помешанный на Ирландии, группе U-2 и пиве Guinness. Раз-два. Латунные кнопочки. Марка этого пива выбита. Вкусно пахнет кожей.

– На память, – сказал он.

А что он еще мог сказать?

2.

Музыканта все звали – Курт.

Девушки могли встречаться с ним по нескольку месяцев: спать в одной постели, пить кофе утром и алкоголь – вечером, разговаривать на всевозможные темы, но так и не узнать в итоге его настоящего имени.

Однажды мама привела Колю в музыкальную школу, где он стал учиться по классу фортепьяно. Шестилетний мальчик, причесанный и аккуратный, прилежно разбирал гаммы, барабанил дома по клавишам плохо настроенного пианино, чем ужасно раздражал соседей. В четырнадцать, зеленогривый и с проколотым гвоздем ухом, он уже барабанил в гараже по ядовито-зеленой рижской установке, крича: “Бетховен – глухой подонок!” Мама, видевшая в музыке лишь непременный этап традиционного образования нормального человека, перестала понимать сына и даже выбросила с балкона новые барабанные палочки. Подобные методы борьбы с кризисом переходного возраста усугубляют проблему. Коля отринул классику и, зажав двумя пальцами нос, с головой ушел в панк-рок.

– Я запрещаю тебе этим заниматься! – срывалась на фальцет мама.

– Я буду делать, что хочу!

– Ну а ты что молчишь? – наседала тогда мама на папу.

Колиному папе было до фени. Он работал на заводе, вдрызг напивался по пятницам с приятелями после обязательной бани, и у него не хватало двух пальцев на правой руке. Потерял бдительность в ночную смену. Увлекался папа только телевизором и журналами с голой натурой. С мамой разговаривал нечасто.

После очередной ссоры Коля решил уйти от родителей. Собрал бэг и смылся в репетиционный гараж, принадлежащий либеральному дяде гитариста их группы. Друзья морально поддержали: принесли пять бутылок портвейна. Коля нормально так выпил и упал на матрас, из которого торчали серые клоки ваты. Рядом упала стойкая поклонница группового творчества. Она рьяно дружила со всеми неформалами района. Пухлые губы, выдающиеся сиськи, короткие ноги. Коля, лишаясь девственности, смотрел на плакат Sex Pistols, висящий над лежанкой: Порочный Сид дергал басовую струну, ему все было фиолетово. Коле – тоже. Он жил новым ритмом. Стойкая поклонница была даже стойче Кибальчиша: не издавала ни звука и не двигалась.

– Эй, ты чего? Ты живая?

– Меня тошнит, – призналась поклонница, а затем ее вырвало на Колину подушку.

В общем, побег не удался. Уже дома Коля заподозрил неладное.

Козлинобородый доктор обозвал неладное стыдным словом: гонорея. Можно себе представить, как отреагировала на эту новость мама. И папино небритое лицо впервые за несколько лет исказилось гримасой, смутно напоминающей удивление. Вылечиться от инфекции было не так-то просто. Она превратила балагуристого Колю в немногословного, замкнуто-недоверчивого Курта. Группа стремительно распалась.

Мама пугала тем, что он, вероятно, не сможет теперь иметь детей.

– Я не собираюсь производить детей в этот мир, – отвечал Курт.

После барабанов взялся за бас. Вторая созданная им группа называлась Сумерки постмодернизма. Главный пункт устава сумеречных постмодернистов гласил: напиваться перед каждым выступлением до максимально невменяемого состояния. Группа пользовалась скандальным успехом, но просуществовала недолго. Развалилась на сцене Дома молодежи посреди очередного сейшена. В прямом смысле. Гитарист Вова запутался в проводах, упал и получил сотрясение мозга, баяниста-вокалиста по прозвищу Плешь баян перевесил в сторону нахлынувших фанатов, а горе-ударник наблевал в бочку и уснул. Курт, пришедший на концерт босиком по снегу (в ситцевом платье бабушки), обвел мутным взглядом помещение, микрофон прыгнул ко рту, он сказал:

– Да здравствуют новые дикие! – И самодельный бас ударился об угол казенного комбика марки “Тесла”…

К восемнадцати годам Курт малость унялся. Вынул кольца-серьги из ушей, поступил на психологический факультет и переключился на акустику. Всерьез занялся английским, стал писать тексты песен на этом языке. Ирландия завладела его сердцем. Бывшие кореша, как один, упрекали в предательстве идеалов панк-рока.