Вестник Арпад

Арон Тамаши

ВЕСТНИК АРПАД

Иногда время совсем как вепрь дикий, иной же раз так огнем и обдает. А вот сейчас оно как молитва: чист его воздух, а свет и серьезный, но и как будто чуть-чуть печальный.

Хорошо в такую пору на солнышке посидеть, если, конечно, кому досуг.

Арпад, к примеру, сидит, устроился на самом нижнем приступке. Перед ним порхает бабочка, опытный воздухоплаватель с черными крылышками в красных разводах. Мудро ведет себя бабочка, делает все подумавши, то вокруг черной шляпы Арпада покружится, а то честь по чести у самого его носа.

Как и время, бабочка считала мальчика очень еще молодым.

Да он и не выглядел старше своих тринадцати лет.

Сидел себе на приступочке и плел кнут.

— Садись-ка на кончик! — сказал он бабочке.

И сам же посмеялся: где он еще, тот кончик!

Разве что к вечеру сплетет, если получится.

— С кем это ты разговариваешь, Арпад? — вышел из дома его отец.

— С черной да с красной, — ответил Арпад.

Хозяин сразу увидел бабочку и сказал только:

— Уж эта не разболтает.

— Ну, цветам, может, и расскажет… — отвечал Арпад, а потом и сам, как мотылек, с бабочки перелетел на отца.

— А вы куда идете? — спросил он.

— Я-то? В «Женеву», — отозвался отец.

На плечах у отца поддевка внакидку, во рту маленькая строгая сигара. Видно, от дыма прижмурил глаза отец, спускаясь по ступеням мимо сына. Но не успел дойти до ворот, как и Арпад уже был возле него.

— А ты куда собрался? — спросил отец сына.

— И я в «Женеву», — ответил Арпад.

Хозяин постоял, подумал, пускать ли парнишку в «Женеву», но потом решил про себя: пусть идет, пусть слушает, что к чему. Но все же сказал на всякий случай, что наука-то вроде пчелы. Арпад понял, что подразумевал отец, и споро зашагал с ним рядом, поспевая делать точно два шага, пока отец делал один.

— Две кроны — один форинт, — сказал он вдруг.

Скоро по мощеной улице они свернули к реке и пошли в дом, что стоял на самом берегу.

Прибыли в «Женеву».

Арпад легким облачком проскользнул в дверь вслед за отцом. Поздоровался, по очереди всем подал руку и про «как поживаете» не забыл, словно большой. Знал Арпад и о том, что прежде всех ко главе женевскому обратиться надо, к хозяину дома то есть, к тому маленькому человеку с жидкими усами, что стоял у стола и приветливо светился, будто нешлифованный алмаз. Мальчик тут едва не обмолвился, чуть по прозвищу его не назвал, хотя такое и на прощанье сказать негоже, а тем паче только войдя.

Потому что прозвали человека Ученая Галка.

Это он учредил «Женеву», куда по воскресеньям сходились самостоятельные хозяева, чтобы обсудить положение в мире.

Вот и сейчас их набралось, вместе с Арпадом, девятеро.

Женщин здесь не бывало, им сюда пути заказаны.

— Ну-ну, и ты пришел? — обратился к мальчику женевский глава.

— Пришел вот на этот раз, — сказал Арпад.

Смысл его слов был такой, что к «Женеве» особого доверия он не питает, и хотя на этот раз все же пришел, однако если они и сейчас ничего не уладят, то уж в следующее воскресенье не увидит «Женева», на сколько он подрос за неделю.

— Ну, рассаживайтесь кто куда! — сказал хозяин.

У конца скамьи лежала огромная желтая тыква, такая большая, что если взрезать ее с умом, так и для колыбельки пришлась бы впору. Арпад откатил громадную тыкву в сторонку и сел на нее. Можно было, сидя, ухватиться за сухой ее стебель, как будто это уздечка.

Разместились и остальные.

И тогда, в глубокой тишине, Ученая Галка подсел к столу, водрузил на нос дымчатые очки и нетерпеливо взял в руки лежавшую перед ним газету. И все это с таким видом — внимание, мол, я читаю! Но он только держал перед собой газету, а говорить не хотел. Наконец, когда уж и мухам стало невтерпеж, воскликнул в великом негодовании:

— Ах, дьявольщина, ну и ну!..

И медленно, словно жернов, опустил газету.

— Что ж там такое? — спросил кто-то.

Женевский глава снял задымленные очки и объявил:

— Переговоры прерваны.

— Где?

— Там, где они велись.

Ученая Галка представил все так, будто до сей минуты понятия не имел о том, что переговоры прерваны, хотя в полдень во время обеда заучивал газету, словно урок.

— И ты это только сейчас углядел? — спросил один, а другой тут же ответил:

— Когда он в первый раз прочитал, еще крепче выругался.

Ученый хозяин не любил, если его игру разгадывали. Да и не себя ради он все это делал, а ради великой новости — теперь же видел, что дело страдает. Так что на свою обиду он и не посмотрел, но, чтобы утвердить мир, выдвинул вперед другое событие.

— Его превосходительство тоже уехал.

— Наш, что ли?

— Да уж не чужой! — отозвался кто-то.

Стало тихо. Каждый смотрел прямо перед собой, большинство и глаз не подымали. Смотрели в пустоту, как будто увидеть надеялись, куда ж теперь сядет вспугнутая птица судьбы. Переговоры-то про их судьбу велись — про душу, что давно уж извелась за долгую эту войну, да про землю, стонавшую в муках, словно пойманная собака.

— И что ж теперь будет?! — раздалось в тишине.

— Солдат еще хватает! — бодрясь, сказал кто-то.

Глаза у всех вдруг засверкали. Один только женевский глава сообразил, что в таких делах бахвалиться нельзя. И потому обратился ко всем со словами:

— Ну-ну, погодите-ка чуток! Солдаты, само собой, есть, это верно, храбрости тоже не занимать. А только ведь слух идет, будто на одного венгерского солдата пять вражеских солдат приходится.

— Так оно и следует быть! — тотчас откликнулся кто-то.

Все громко засмеялись.

И как свежий ветерок уносит мрачные тучи, так веселье развеяло страхи, а надежда — тревоги. Никто уже не жалел, что переговоры прервались. Так-то оно и лучше: пусть военные сами договорятся или пусть случится что-то еще. Но мир какой-никакой, а все-таки будет, это уж как бог свят!

И он уже не за горами.

— Эх, много б я дал, — проговорил один, — если б мне первому мирную весть услыхать!

И всем захотелось тоже услышать эту весть первыми, один только Арпад не сказал ни словечка. Оно, правда, ему и не приличествовало бы. Когда взрослые о таких серьезных вещах рассуждают да еще шумят, детям надо помалкивать! А уж если кто не только о приличиях помнит, но и пчелку желает в пример себе взять! А видел ли кто такую пчелку, которая, нагрузившись золотистой пыльцой, вмешалась бы в какую-нибудь кутерьму?!

Никто такого не видел.

— Давайте назначим премию! — предложил вдруг женевский глава.

— Тому, кто весть принесет?

— Ну да.

Предложение всем пришлось по душе. И в этой народной «Женеве», на берегу маленькой речки, которая все-таки где-то вливается в море, принялись горячо обсуждать предложение. Ученый глава предложил учредить звание, чтобы им наградить первого вестника, но его чуть не побили за такую бессмыслицу. Всем хотелось придумать какую-нибудь живую награду, в которой заключалось бы будущее. Так и вышло: после долгих препирательств сговорились на том, что женевская компания купит двух жеребят тому, кто первым принесет мирную весть. Двух рыженьких жеребят — пусть танцуют, возвещая великую радость, и пусть одного назовут Весна, а другого Цветок, и пусть они всегда будут вместе, как и положено весне и цветам.

— А знак-то какой он подаст? — спросил кто-то.

— Вестник, что ли?

— Ну да!

— Пусть подожжет «Позорный столб»! — сказал женевский глава.

Все посмотрели на него так, как будто сказали хором: «Поглядите на него, да он совсем поумнел, с тех пор как перестал читать свою газету!» И предложение приняли без всяких поправок: тот, кто первым подожжет «Черное дерево», получит двух рыжих жеребят.

— А второму что?! — поддал кто-то жару.

Это уж была воистину глупость, сказанная сгоряча, ведь сжечь дерево можно один-единственный раз — а не первый и не второй. Особенно такое, как это «Черное дерево», у подножия которого запеклась кровь молодых парней, тех, чью пролили там кровь — жертвоприношение любви.