Открытие медлительности

Стен Надольный

Открытие медлительности

Часть первая ОТРОЧЕСКИЕ ГОДЫ ДЖОНА ФРАНКЛИНА

В свои десять лет Джон Франклин не в состоянии был даже мяча поймать, настолько он был медлительным. Когда другие играли, он держал для них веревку. Одним концом ее привязывали к дереву, другой давали ему. Так и стоял он, не шелохнувшись, всю игру, держа ее в высоко поднятой руке. Во всем Спилсби и даже во всем Линкольншире вряд ли сыскался бы другой такой держальщик. Писарь из ратуши посматривал в окошко, и в его взгляде читалось уважение.

Наверное, и во всей Англии не нашлось бы такого человека, который мог бы час или больше вот так держать веревку. Джон стоял спокойно, словно крест на могиле, недвижимый, как памятник. «Точно пугало огородное!» — говорил Том Баркер.

Джон не мог уследить за игрой и, стало быть, не мог быть судьей. Он толком не видел, когда мяч касался земли. Он никогда не знал, поймал ли игрок мяч или просто выставил вперед руки, а мяч уже давно улетел. Он наблюдал за Томом Баркером. Как же ловится этот мяч? Если Том стоял с пустыми руками, Джон уже знал: самое главное он опять пропустил. Лучше Тома никто не умел ловить, ему довольно было секунды, чтобы охватить все взглядом и устремиться к четко намеченной цели.

Теперь у Джона появилась как будто пелена перед глазами. Стоило ему посмотреть на трубу, что на крыше гостиницы, пелена смещалась куда-то вниз, на окошко. Если же он переводил взгляд на оконный переплет, пелена соскальзывала еще ниже, на вывеску. И куда бы он ни смотрел, она все время ускользала от него, норовя шмыгнуть куда-то вниз, и, только когда он поднимал глаза к небу, она, словно в насмешку, тоже бежала наверх.

Завтра они поедут на лошадиную ярмарку в Хорнкасл, и он уже заранее радовался, он знал эту дорогу. Когда повозка выедет из деревни, сначала проплывет живая изгородь, а за ней церковная стена, потом потянется унылый Инг-Минг с жалкими лачугами, перед которыми будут стоять женщины без шляп, в платках. Собаки в здешних местах все тощие. Может быть, и люди здесь такие же, но под одеждою не видно.

Шерард выйдет на порог и помашет им вслед. Чуть погодя покажется дом с палисадником и дворовым псом, который таскает за собой на цепи свою будку. А дальше будет снова живая изгородь, длинная-предлинная, с двумя концами — мягким и острым. Мягкий конец с дороги почти не видно, он плавно приближается и плавно удаляется. Острый упирается в самую дорогу, врезается в картинку со всего размаху, как топор. И ты удивляешься, оттого что перед тобою вдруг все начинает плясать: деревянные колья, ветки, цветы. За изгородью, вдалеке, виднеются коровы, соломенные крыши и поросший лесом холм, но ритм их появления и исчезновения совсем другой: торжественно-спокойный. Ну а горы на горизонте так и вовсе похожи на него самого. Они просто стоят на месте и смотрят.

О лошадях он думал без особой радости, а вот о людях, которых знал, наоборот. Даже о хозяине «Красного Льва», в Бомбере, где они обыкновенно останавливались. Первым делом отец всегда шел к нему за стойку. Тот наливал ему что-то желтое в высокий стакан, отчего у отца потом бывало плохо с ногами. Хозяин ставил перед ним стакан и смотрел своим жутким взглядом. Напиток назывался «Лютер и Кальвин». Джон не боялся страшных физиономий, если только они всегда оставались такими и не меняли ни с того ни с сего своего выражения.

В этот момент Джон услышал слово «спит» и заметил Тома Баркера, который теперь стоял рядом с ним. Разве он спит? Рука на месте, веревка натянута, что ему еще надо? Игра продолжилась, Джон так ничего и не понял. Все происходящее было для него слишком быстрым — игра, и речь других людей, и суета на улице возле ратуши. Да и день сегодня выдался такой, немного беспокойный. Вот только что промчался лорд Виллоуби со свитой, на охоту: красные камзолы, взнузданные кони, шумная свора пятнистых собак. И какое лорду удовольствие от этой суеты?

Ко всему прочему по площади разгуливали куры, штук пятнадцать, не меньше, а куры — это не очень приятно. Они все время норовят надуть. Сплошной обман зрения. То вроде бегают, бегают и вдруг замрут, постоят, а потом начинают пылиться, копаться, клевать, поклюют-поклюют и снова застынут настороженно-угрожающе, будто не они только что тут клевали, и ведь как нахально прикидываются, делая вид, будто стоят так уже несколько минут. Сколько раз, бывало, взглянет он на курицу, потом на башенные часы, потом снова на курицу, а она уже стоит себе как вкопанная и не шелохнется, а сама ведь за это время успела и поклевать, и покопать, и головою потрясти, и шею вывернуть, и глазами пострелять, — обман, сплошной обман! А эти глаза, как по-дурацки они расположены! Что она ими может увидеть? Вот если она одним глазом смотрит на Джона, то что в этот момент видит другой? Это и есть в них самое неприятное! Отсутствие направленного взгляда и упорядоченного, размеренного движения. Подойдешь к ним поближе, чтобы застукать их за тем, как они перескакивают от одного занятия к другому, тут - то и обнаруживается их подлинная натура: сразу поднимают шум-гам да хлопают крыльями. Куры встречались повсюду, где были дома, и потому с ними приходилось мириться как с неизбежным злом.

Только что рядом смеялся Шерард и уже умчался. Шерарду приходилось очень стараться, чтобы не пропускать мячей, он был родом из Инг-Минга и к тому же самым маленьким здесь, ему было всего лишь пять.

— Я должен быть зорким, как настоящий орел, — любил говорить Шерард, добавляя всегда к «орлу» слово «настоящий», при этом он обязательно делал серьезное лицо и замирал, как птица, высматривающая себе добычу, чтобы было понятно, что он имеет в виду. Шерард Филипп Лаунд был маленьким, но Джон Франклин с ним дружил.

Теперь Джон решил заняться часами на соборе Святого Джеймса. Циферблат был нарисован прямо на каменной кладке толстой башни. Единственную стрелку три раза в день приходилось передвигать вручную. Однажды Джон услышал чьи-то слова, из которых как будто выходило, что между этими своеобразными часами и ним самим есть какая-то связь. Смысла высказывания он не понял, но с тех пор считал, что часы имеют к нему отношение.

В церкви, внутри, стоял Перегрин Берти, каменный рыцарь, он стоял здесь уже много веков подряд, взирая с высоты своего роста на прихожан и сжимая в руках каменный меч. Его дядя был мореходом и нашел самый северный край земли, где-то далеко-далеко, так далеко, что там никогда не заходило солнце и время не двигалось.

На башню Джона не пускали. Хотя там наверняка можно было бы прекрасно ухватиться за зубчатые пирамидки и спокойно смотреть вниз. Кладбище Джон знал как свои пять пальцев. Все надписи на памятниках начинались со строчки «Светлой памяти…». И хотя он умел читать, ему больше нравилось проникаться духом каждой отдельной буквы. Из всего написанного буквы были самыми долговечными, неизменно повторяющимися, и за это он их любил. Днем надгробные камни высились над могилами, одни стояли попрямее, другие чуть-чуть заваливались вбок, чтобы поймать для своих покойников немного солнца. Ночами же они укладывались на землю и терпеливо ждали, пока в канавках высеченных букв соберется роса. А еще эти камни умели смотреть. Они улавливали движения, которые для человеческого глаза были слишком постепенными: плавное кружение облаков в безветрии, скольжение тени от башни с запада на восток, легкий поворот цветка по солнцу и даже рост травы. Церковь была тем местом, где Джон Франклин чувствовал себя хорошо, хотя там особо делать было нечего, только молиться да петь, а петь он как раз не любил.

Рука по-прежнему держала веревку. Коровье стадо за гостиницей продвинулось за четверть часа на длину быка. Беленькое пятнышко — это коза, она всегда пасется вместе с коровами, поскольку считается, что, когда в стаде коза, коровы спокойны и ничего не боятся. С востока прилетела чайка и села на красную кирпичную трубу гостиницы. С другой стороны, у «Белого оленя», тоже какое-то движение. Джон повернул голову. Тетушка Энн Чепелл в сопровождении Мэтью-морехода, они идут держась за руки. Вероятно, они скоро поженятся. На шляпе у него кокарда, как у всех морских офицеров, когда они сходят на берег. Теперь тетушка и Мэтью повернули головы, сказали что-то друг другу и остановились. Чтобы не пялиться на них, Джон стал изучать белого оленя, распластавшегося на крыше эркера, у оленя на шее резной золотой обруч. Как же эту штуковину натянули через рога? На этот вопрос, как всегда, ему никто не ответит. Вывеска в окошке гласила: «Обеды и чай», с другой стороны было написано: «Эль, вино, спиртные напитки». Не о нем ли говорят сейчас Энн и Мэтью? Лица у них, во всяком случае, озабоченные. Наверное, они говорят: «Он весь в мать». Ханна Франклин была самой медлительной мамашей во всей округе.