Открытие медлительности

Хозяйка в Скегнессе, увидев, как движется Джон Франклин, заглянула ему в глаза и сказала:

— Парень-то совсем изголодался, того и гляди, свалится.

Джон очнулся за столом, покрытым грубой скатертью, перед ним стояла тарелка с чем-то мясным, что напоминало по виду толстый кусок хлеба. Шиллинг ему велели оставить при себе. Еда была холодной и солоноватой, для желудка это было таким же счастьем, как ребристый песок для глаз и звон колоколов для ушей. Он ел и тихо радовался, не обращая внимания на назойливых жадных мух, ел и улыбался. Будущее виделось ему таким же радостным и щедрым, оно лежало перед ним как на тарелке. Впереди его ждали дальние края. Он выучится быстроте и станет самым ловким. Ведь нашлась же добрая женщина, что дала ему поесть. Значит, найдется и корабль.

— Как это называется? — спросил он, ткнув вилкой в тарелку.

— То, что тебе сейчас нужно, — сказала хозяйка. — Студень из свиной головы, от него прибавляются силы.

Силы у него прибавилось, но корабль не нашелся. Везение в Скегнессе закончилось. Со студнем повезло, с фрегатом нет. Но это еще ничего не значит. Ведь где-то рядом тут проходит путь на Гибралтар, и многие корабли заворачивают в бухту Уош. Надо там посмотреть. А нет, так построить плот и выйти в море, тогда они заметят его и обязательно возьмут на борт. Он двинулся на юг. Туда, где начинался залив Уош.

Он шел по берегу, песок блестел под ногами. Пройдя полчаса, он обернулся. Город уже растворился в дымке, и только маленькая черная точка отчетливо выделялась на беловатом фоне. Точка двигалась! Кто - то стремительно приближался к нему. Джон с тревогой всматривался в движение. Темная тень на глазах вытягивалась вверх и странно подпрыгивала. Это не пеший путник! Джон поспешил к деревянному молу, бросился на землю у самой кромки воды и попытался зарыться в песок. Лежа на спине, он начал загребать мокрую кашу руками, надеясь, что вот сейчас море выкатит одну из своих длинных мягких волн и накроет его с головой так, чтобы торчал один только нос. Послышался собачий лай, он становился все ближе и ближе. Джон задержал дыхание и устремил взгляд в небо. Неотрывно смотрел он на облака, его тело одеревенело, будто он превратился в бревенчатый волнорез. Только когда собаки залаяли ему уже прямо в ухо, он сдался. Они поймали его. Теперь он увидел и лошадей.

Это был Томас, он двигался со стороны реки Стипинг, отец со сворой собак появился со стороны Скегнесса. Томас больно вцепился ему в рукав и сильно встряхнул, Джон не понял за что. Потом за него принялся отец и побил его прямо тут, под лучами вечернего солнца.

Тридцать шесть часов спустя после начала своего путешествия Джон возвращался домой, сидя перед отцом на трясучей лошади и глядя заплывшими глазами на далекие горы, которые, словно в насмешку, скакали вместе с ним назад, в Спилсби, в то время как изгороди, ручьи и заборы, на которые он потратил столько часов, пролетали мимо, исчезая безвозвратно где-то за спиной.

Теперь уверенность оставила его. Он не хотел ждать, пока вырастет большим! Запертый в чулан на хлеб и воду, чтобы набраться уму-разуму и кое-чему научиться, он не хотел ничего набираться и ничему учиться. Он сидел неподвижно и смотрел в одну точку невидящими глазами. Дышать было трудно, будто воздух вокруг превратился в глину. Час тянулся за часом, веки сами собой закрывались и снова открывались, пусть все идет как идет, если оно еще куда-то идет. Ему больше не хотелось быть быстрым. Наоборот, ему хотелось замедлиться до смерти. Умереть от горя просто так, без всякой посторонней помощи, непросто, но, возможно, он справится. Всю свою волю он направит на то, чтобы не дать себя увлечь течению времени, он будет отставать во всем, пока не отстанет настолько, что они решат, будто он совсем уже умер. То, что для других составляет день, у него будет равняться часу, а часы пойдут за минуты. Их солнце будет носиться, как зачумленное, по небосклону, валиться без сил в Тихий океан, выныривать над Китаем, чтобы прокатиться потом, словно кегельный шар, над всей Азией. Люди в деревнях вскочат с постелей, почирикают, подергаются полчаса, и день долой. Только смолкнут их голоса, только улягутся они, как уже по темному небу поплывет на всех парусах луна, подгоняемая с другой стороны запыхавшимся солнцем. Он же будет все медленней и медленней. День и ночь превратятся в миг, вспыхнут и погаснут, и тогда наконец будут похороны, потому что они примут его за покойника. Джон втянул воздух и задержал дыхание.

Болезнь приняла серьезный оборот, ко всему добавились резкие боли в животе. Тело отказывалось принимать что-либо внутрь. Сознание помутилось. Часы на башне Святого Джеймса — он видел их в окно — больше ничего не говорили Джону. Да и как ему увязать себя и часы? В половине одиннадцатого уже было снова десять, и каждый следующий вечер был вечером предыдущего дня. Если он сейчас умрет — это будет как до рождения, когда его не было.

Он лежал в жару, горячий, как раскаленная печка. Ему ставили горчичники, давали настой из конского щавеля и льняного семени, заставляя глотать в промежутках ячменный отвар. Доктор велел держать других детей подальше и посоветовал им есть смородину и чернику, чтобы уберечься от заразы. Каждые четыре часа ему подносили ложку с порошком из тертого корня калгана, дубовой коры и сушеного ревеня.

Болезнь оказалась не таким уж плохим способом для того, чтобы снова составить себе представление об окружающих. Родственники навещали его: отец, дедушка, тетя Элиза, а еще Мэтью-мореход. Матушка почти не отходила от его постели, она была рядом, молчаливая, неловкая, но готовая в любой момент прийти на помощь и всегда спокойная, как будто была твердо уверена в том, что все образуется. Она уступала всем и во всем, и тем не менее они нуждались в ней. Отец всегда побеждал, но как-то бессмысленно и бесполезно. Он всегда был где-то на недосягаемой высоте, особенно когда что-нибудь говорил, даже если хотел сказать что-то хорошее.

— Еще немного, и отправим тебя в школу в Лаут. Грамоте научишься да и прочему всему, уж они там вобьют тебе в башку все, что надо.

Надежно защищенный болезнью, Джон внимательно слушал, какие напасти ждут его в будущем. Дед был туг на ухо. Всякого, кто шепелявил или гнусавил, он считал безобразником. Предателем был, с его точки зрения, тот, кто позволял себе понять хоть одно шепелявое слово.

— Вот так ведь он и привыкнет!

Пока дед говорил, Джону разрешалось подержать в руках его карманные часы. По разрисованному циферблату шла написанная кудрявыми буквами строчка из Библии, которая начиналась словами «Блажен, кто…». Мальчишкой, рассказывал тем временем дед, он сбежал однажды из дому и пошел к морю. А потом его тоже поймали. Рассказ оборвался так же неожиданно, как и начался. Дед пощупал лоб Джона и ушел.

Тетушка Элиза поведала ему о том, как однажды отправилась из своего Теддлторп-Олл-Сейнтса, где она тогда жила, в Спилсби, и ничегошеньки-де по дороге не увидела. Ее речь тем не менее неудержимо неслась дальше, как распускающаяся стремительно веревка воздушного змея. Слушать тетушку Элизу было весьма поучительно, она давала наглядный пример того, что при слишком быстрой речи содержание сказанного совершенно утрачивает смысл, равно как утрачивает смысл и сама быстрота. Джон закрыл глаза. Когда тетушка наконец заметила это, она, явно обидевшись, вышла из комнаты, подчеркнуто стараясь не шуметь. На другой день к нему зашел Мэтью. Он говорил вполне прилично и делал паузы. Он не стал рассказывать Джону о том, что на море, мол, требуется действовать быстро. Он сказал только:

— На судне нужно уметь забираться на мачты и многое помнить наизусть.

У Мэтью была тяжелая нижняя челюсть, он напоминал большого добродушного бульдога. Смотрел он прямо и твердо, так что всегда было ясно, куда направлен его взгляд и что его в настоящий момент интересует. Мэтью хотел многое услышать от Джона и терпеливо ждал, пока у него сложатся ответы. Джону тоже хотелось обо многом порасспросить его. Так наступил вечер.