Что за противная баба она была... (СИ)

Что за противная баба она была…

notes

1

Что за противная баба она была…

Что за противная баба она была… «Как долго мы должны здесь оставаться?» — это она спросила через час после их приезда. Ведь она кричала: «Ваканс! Мне надо на отдых!» Она, мол, весь год пропела, в подземелье. Это она так кабаре называла — подземелье.

Писатель, можно сказать, на жертву ради нее на шел, отказался на несколько дней от жизни, которой жил годами! Отказался вставать в девять, делать в картонной кухоньке кофе, зубы чистить, пить кофе и записывать в дневничок впечатления прошедшего дня или мысли, родившиеся за ночь или родившиеся и прямо за столом, на скрипучем табурете. Отказался стучать на машинке до двух дня, потом тягать железки-гантельки, отказался суп куриный есть с селедкой на закуску. А? Поехал ради нее на океан в Бретань! Ничего себе? На свежий морской воздух! Такая жертва, ай-яй-яй…

Надо сказать, что писатель тоже не ожидал увидеть там троих детей. Девочка Яблочко была дочерью синеаста — киношника, — знакомого писателя, в Бретань пригласившего. А вообще-то, собирающегося фильм снимать по книге писателя. Он, конечно, может собираться — денег ему пока никто не давал. А двое других были дети подруги жены синеаста. Один — ползающий и орущий, другой бегающий уже и орущий головастик жизнерадостный, хоть и в раздражении щеки.

Домик на обрыве — одинокий и маленький — синеаст отснял в фильме. Это в том, где чокнутый один художник сходит с ума но ягодицам. Где ветер рвет его одежды и холсты с ягодицами, а чокнутый читает поэмы, прославляющие ягодицы. Для роли ягодиц синеаст свою жену использовал. И не только и этом фильме.

В фильме про ягодицы берега не было. А в натуре — пожалуйста, сразу под обрывом с домиком был берег. Как коридор. По нему все время шли люди — справа налево или наоборот. Они мимо проходили не задерживаясь. Получалось, что это чумное место.

Когда синеаст привез писателя с его противной бабой, было время отлива, и берег еще походил на прилавок стола находок. Помимо вполне естественных водорослей на берегу тут и там торчали всевозможные пластиковые продукты цивилизации. Наша девушка, та, что противная, тоже была продуктом цивилизованно-индустриального города и на природе себя чувствовала дико потерянной. Она и смотрела на природу во все глаза.

В море — далеко от берега-коридора — стояла белая голая баба. Даже издали на нее глядя, можно было уверенно сказать, что она не француженка. Не потому, что во Франции нет больших женщин, но большущесть все-таки не присуща французам. Потому они и любят преувеличивать: деньги на сантимы, то есть в миллионах, считать. Или уменьшать — приветствовать желание советских республик отделиться, тогда все маленькими станут, как Франция; боятся воссоединения Германии, а то там получится 8О миллионов, а во Франции только 55… Большая баба, с белой, не поддающейся загару кожей, наверное, была шведской коровой — с топорщущимися, как боеголовки, сиськами, с глобулярным животом над треугольничком фигового листа. Она приседала в море-окияне и руками поливала море на свои груди, на плавно свои покачивающиеся незаряженные снаряды. Эта голая была как Откровение. Не потому, что наша девушка никогда голых не видела.

Еще в Америке Франция ей представлялась коллажем из снимков: сногсшибательная шляпа — мода, Сартр в очках — литература и культура, гибрид из Азнавура и Далиды — потому что французский рок в Америке не знают, «Перье» — эту воду стало очень модно пить в конце семидесятых в Беверли-Хиллз и… обязательный кусок голого тела. И не просто, а груди женской на Французской Ривьере. Во Франции можно было быть голым! И всегда, когда показывали — у-у-у, проклятый ящик! — Францию и ее знаменитостей, где-то с краю кадра мелькала голая сиська.

Наша девушка — называть ее бабой после голой большой как-то уже не хочется — лет одиннадцать назад впервые собралась во Францию. И одна из сцен, ею воображаемых, была именно вот этим клише — Французская Ривьера и она с голыми своими грудями. Приехать ей удалось только шесть лет назад, так что за те пять лет неприезжания с нашей девушкой случилась куча всякой всячины для других рассказов — и среди всего прочего то, что ее кипятком обварили. Только не представляйте себе уже заготовленных в сознании образов изуродованных вьетнамцев, иранцев, афганцев…

Вот она надела красивенький купальничек с заклепками металлическими, и нигде не было видно следов обваренности. Н-да, поэтому она и купальник надела, а не пошла, мотая голыми грудями и надрагивая животом! И то и другое у нее было тронуто пятнышками от ожогов. Ей, правда, один художник-неудачник уверенно говорил, что у всех породистых собачек брюшки меченые. Но что ей, не собачка ведь она, даже если по китайскому гороскопу и собака, да и художник — неудачник. Так что — во Францию приехала, на морское побережье тоже, а сиськами не подрыгаешь.

Никто об этих ее грустных мыслях не догадывался, конечно. Что, вы бы стали ломать себе голову, почему она сделалась раздраженной, а? Почему она уже хочет обратно — стали бы? Посмотрели бы на нее сами раздраженно — длинноногая, большеротая противная баба! — подумали бы. Избалованный продукт цивилизации! Писатель — между прочим, инженер человеческих душ — тоже думал, что она противная. Помимо этого — или благодаря этому — он не оставался к ней равнодушным, ну и ее, противную, не оставлял.

Они, значит, опустились на берег-коридор, где кроме проходящих мимо сидела никуда не двигающаяся группа и с ними жена синеаста. Ягодицы и груди ее были в купальнике, так что нашей девушке полегче стало. Синеаст поцеловал свою жену и, потягиваясь, глядя на море-окиян, стал повторять «агреябль», мило. И наша девушка с писателем тоже подумали, что очень все мило здесь и запах с гнильцой — от водорослей, — как в Париже, когда идете мимо ресторана, специализирующегося на морской пище, а рядом воняют авто — здесь был аутентичным. Ну, они походили по мокрому песку, поглядели вдаль (это девушка писателю все говорила: «Гляди вдаль, это полезно для глаз!»), потаращили в общем глаза; и на большую шведскую корову, между прочим, писатель тоже поглазел как на чудо. Потом все стали собираться обедать: «до свидания… до завтра… приятного аппетита… это ваше полотенце?..»

Они в домик вернулись, а там — подруга жены синеаста, отмахиваясь от своих толстых кос. Да-да, две русские косы у нее были заплетены, и писатель, хоть и не «деревенщик», кивнул нашей девушке: «Вот косы, хоть и не русская», это у него с годами, с возрастом то есть, кровь давала о себе знать, так что он все чаще вместо описания кокаина и «розовой щелки» описывал землю отцов и дедов, ну и все, что к ней прилагается: портянки, сапоги, сало… «украинский национальный костюм» в общем (у него, правда, об этом было уже написано в довольно нежном возрасте, и неправильно говорить, что он вдруг начал, как многие думают, с выгодой, мол, подсчитав, что сейчас об этом самое время — СПИД, мол, то да се, советская цензура…). Так вот, она, косы с одной стороны на другую перекидывая, собирала своих детей, к глубокому разочарованию нашей девушки. Она думала их оставят, деток. Вот что значит своих не иметь! Где это их оставили бы?! В шкафу, что ли, заперли бы? Чтобы на их вопли сбежались бы и мамашу бы за обе ее косы в полицию? Потому что есть законы о правах деток. Не только у человека — у птички, кошечки и собачки права есть, так что думай перед тем, как отвесить оплеуху ребеночку, он побежит быстренько куда надо, где знают о правах. Интересно, где сказано об обязанностях?.. В общем, все эти, с правами, собрались и уселись в джип синеаста, чтобы тот их поскорее вез есть.

Поехали они в блинную, так, наверное, по-русски будет крепери — национальное бретонское развлечение.

Писатель, хоть и бедным был, но мясо кушал всегда. Особенно он любил порой наесться жирной колбасы на сон грядущий. Покупал эту колбасу полукилограммовым батоном. Он иногда так наедался этой колбасой, что, когда артистка приезжала из кабаре, надо сказать, хорошо подшофе, писатель лежал под одеялом, натянув его до подбородка, и, постанывая, говорил, что ему плохо, в общем, чтобы не требовали от него исполнения обязанностей самца. Хотя, может, он насамцевался, пока она выступала, а колбасы наелся для отвода глаз, неизвестно. Это так и останется тайной…