Дон Жуан в аду

«За лодкой женщины в волнах темно-зеленых, влача обвислые нагие телеса…» — прочитал любитель поэзии и прекрасного пола Григорьев в стихотворении французского поэта Бодлера «Дон Жуан в аду» и задумался: «Неужто у Дон Жуана все бабцы были такими мерзкими? Вот и дальше — законная супруга Эльвира вроде бы должна быть красавицей, а Бодлер этот самый пишет, что она тощая…»

«Попал Дон Жуан в ад, а куда же еще он мог попасть? Все мы, соблазнители, там будем, — продолжал Григорьев свои размышления над прочитанным. — И рулем на корме правит статуя Командора — ухватила обидчика за шиворот и утащила к черту на рога. И на веслах вместо Харона сидит злобный нищий, которого Дон Жуан когда-то подбил богохульствовать за бабки — отбывает, значит, трудповинность, сволочь этакая. А на том берегу черной речки уже торчит папаша, Дон Луис, дрожит как осенний лист, поминутно хватается за голову и разъясняет окружающим мертвецам, которые от нечего делать шляются по местности, что вот-вот прибудет его отпрыск, Дон Жуан, дерзкий грешник и безбожник. Спрашивается, сам-то почему сюда угодил, коли таким уж крутым праведником был?»

Утомившись от умозаключений, Григорьев оделся и вышел на улицу. Смеркалось. Стоял март, сырой и ветреный. Григорьев направился в близлежащее кафе под названием «Рыбка моя».

По дороге он вспомнил вычитанное недавно в одной эротической газетке: чем отличаются два великих сладострастника-развратителя — Дон Жуан и Казанова? Мол, первый на прекрасный пол наседал и всячески его подавлял. Словом, брал напором, доказывал свою неограниченную мужественность. Второй затевал светский трёп, вникал в проблемы, становился, можно сказать, лучшей подружкой. А уж потом заваливал в койку. Григорьев и сам с некоторых пор частенько задумывался, какой способ охмурения действеннее.

В кафе Григорьев сделал скромный заказик: холодный язык с горошком, сто пятьдесят коньяку. Отхлебнув из бокала, поморщился — все имелось в этом коньяке: и коньячный спирт, и чай, и сахар, а вот самого коньяка как раз не было и в помине. Тем не менее, внутри потеплело, и Григорьев огляделся.

За дальним столиком полупустого слабо освещенного помещения сидела над порожним граненым стаканом женщина лет тридцати в свалявшейся искусственной шубе, с бледным испитым лицом. Кстати, тут сразу надо развеять одно ходячее заблуждение: «испитое» — вовсе не значит «пропитое», а худое, изможденное. Хотя в данном случае лицо было в значительной степени и пропитым. Женщина блуждала мутноватыми очами по немногочисленным посетителям заведения. Поймав взгляд Григорьева, она тут же пересела к нему и искательно посмотрела в лицо.

«Только Дон Жуан! — нагрянула решительная мысль в головушку Григорьева. — К чертовой матери этого Казанову. Еще говорить с ними, выспрашивать о наболевшем, Дейла Карнеги разводить!..» Словно прочитав его мысли, женщина негромко сказала:

— Минет — тридцатник.

«Совсем недорого!» — обрадовался Григорьев, благосклонно кивнул и заказал для новой знакомой сто граммов самой дешевой