Избранное

Он ощутил зябкость в ногах, нижняя губа у него мелко задрожала — не сразу унял он эту дрожь.

Уже не вслушивался, что Илья Ананьич говорил дальше. Было обидно и, в общем, как-то все равно…

Когда же все задвигали скамейками, инспектор Кукушкин и предсельсовета стали спускаться со сцены, а киномеханик, вскочив туда, начал разматывать белое полотно экрана, Степан, очнувшись от своего оцепенения, понял, что собрание кончилось, запоздало долетели до его слуха слова Ильи Ананьича: «Сегодня африканский баобаб загубим, а завтрева, понимаете ль, на что-нибудь другое руку подымем!»

Степан оттолкнул скамью и направился к выходу, не обращая внимания на устремленные на него глаза, на мелькающие в ярком свете электричества улыбки, на сочувствующие и насмешливые слова, летевшие ему вслед и навстречу… Он шел скорбно и гордо, как, вероятно, и подобало идти редкому на здешней земле человеку — губителю баобаба. Теперь в Прогалине и даже дальше, знал он, будут говорить: «Степан-то? Это он сажал африканский… как его!.. вот срамотное словцо-то… баобаб. Вырастил и спьяну порубил…»

И если в клубе жгли свет — на улице, несмотря на вечерний час, было еще светло. Вечер пока прятал темноту в траве, под лопухами, в крапиве, в кронах деревьев, в недальнем лесу — она осторожно сочилась оттуда, обволакивая сиреневым туманцем все предметы.

Степан закурил, глотая с дымом горечь, произнес тихо:

— Пущай…

Свернул к старому пруду, сел там на бережке, защищенный ивовыми кустами; гонял прутиком упавшие на темную воду узкие зеленые листья.

— Кто услышит? — сказал себе. — Кому нужно?

Снова задрожали губы…

И голос Марии, тихо подошедшей со спины, заставил вздрогнуть:

— Вот забрался-то, вот спрятался… Иль ужинать не хошь? И не серчай. Тимоха Ноздрин не в счет, а все к тебе по-людски. А чем ежели совсем обидели — плюнуть да растереть, свое зарабатываешь, свое жуешь! Кому мешаешь разве? Ну кому, скажи, пожалуйста?!

Она взяла его за руку и повела домой.

1977

МЕХОВАЯ ШАПКА

Следователь, грузный, с глубокими залысинами и сединой на висках капитан милиции, снял очки с толстыми стеклами, стал протирать их носовым платком, и Ардан Бадмаев увидел, что глаза у него не сердитые — они близорукие, усталые. И лицо следователя потеряло былую строгость, как бы расслабилось мускулами, — на этом лице, в тонких морщинах и оплывчатости щек, таятся утомленность, озабоченность… А может, так только кажется в сероватом свете хмурого осеннего дня, идущего в тюремную канцелярию через зарешеченное окно. Стены тут выкрашены темной краской, потолок недосягаемо высок, никакие звуки оттуда, с воли, не доходят сюда.

Там сейчас, наверно, колючие снежинки кружатся в настывшем воздухе, сквозистый ветер гонит по тротуарам последние бурые листья, девушки надели меховые шапочки, рубчатые автомобильные шины при торможении сдирают с дороги холодную асфальтовую крошку… А выедешь за город — в ветровое стекло бьют жесткие песчинки, песок летит к дороге с облысевших холмов, а видимая глазу тайга сделалась сизой, будто бы замохнатилась от первых морозов. Небо же белесое, с красными и лиловыми полосами у кромки горизонта, и шоссе, упруго отталкивая от себя машину, несется и несется навстречу… И это — ощущение дороги и простора вокруг, вкрадчиво, незаметно ожившее в сознании Ардана, вдруг резко гаснет, рушится, спугнутое голосом следователя:

— Послушай, Бадмаев…

Снова темная теснота стен, массивный стол напротив с исписанными листками на нем, милицейская тужурка капитана с линеечкой орденских колодок, собственные руки в плохо заживших рубцах ожогов и порезов, положенные на колени, — Ардан Бадмаев ниже наклоняет стриженую голову. Он готов застонать — как тяжело это возвращение к тому, что есть!

— Послушай, Бадмаев, — говорит, вздохнув, следователь, — не для протокола, просто ответь мне, по-человечески… Ты молод, у меня, кстати, дочь твоего возраста… Развит ты, прилично зарабатывал — я ведомости смотрел… Что же толкнуло тебя на нарушение правил… нарушение, приведшее к трагедии? Вернее, усугубившее трагедию. А, Бадмаев? Легких денег захотел? Жадность? Что ж молчишь?

Скрипит стул под грузным следователем…

Это тормоза скрипят, скрежещут, рвут резину и дорожное покрытие — опять, опять, опять! Он с силой трет надбровья, злые и бессильные слезы выжимаются из-под плотно сомкнутых ресниц, оранжевые, багровые, черные круги по-сумасшедшему плывут перед ним, смыкаясь в яростное бушующее пламя. Как тогда, там, в тот день, на дороге…

— Я не жадный, — качает он стриженой головой, пытается рукавом осушить глаза, — Я глупый. Я дурак, однако, гражданин следователь! Я идиот. Я подо-о-онок!..

— Без истерики, — властно обрывает следователь.

— Шапка, — переведя дыхание, выдавливает Ардан Бадмаев. — Эта проклятая шапка…

— Ну-ну, — подбадривает следователь; в его голосе интерес и нетерпенье. — Какая шапка?

— Меховая…

— Рассказывайте, Бадмаев.

— Однако, подумать, шапка шапкой — а я?!

Он словно не верит сам себе — с надеждой смотрит на следователя. Может, тот объяснит ему, как все это могло произойти с ним, Арданом Бадмаевым, как?!

Вчера он — как все, сегодня — преступник.

…Тем утром, получив в диспетчерской маршрутный лист, он шел, обходя застывшие автобусы, к своему: тот стоял в самом конце автопарка, возле коричневого щита с противопожарным инвентарем — огнетушителями, баграми, ведрами. Тут на скамеечке всегда «пасутся» курильщики, шоферские новости обсуждают, анекдоты травят, и нужно тебе что — иди сюда: если сами не дадут, то подскажут, где найти, у кого взять…

Шел Ардан довольный — в загородный рейс определили. Легкий холодок возникал под курткой на спине, пробегал но позвоночной ложбинке: это он уже на расстоянии чувствовал, какой автобус настывший, как он откроет сейчас дверцу, смахнет ладонью невидимую пыль с повлажневшего за ночь сиденья, протрет мокрый и холодный металл, дерматин, пластик и стекло сухой ветошью, заодно легонько протрет улыбающееся с пришпиленной открытки лицо актрисы Белохвостиковой. Эту цветную открытку Ардан купил в киоске «Союзпечати», удивившись, что артистка Белохвостикова чем-то похожа на Люду и в то же время чем-то на Балжиму, которой он к праздникам аккуратно шлет поздравления в родное ему бурятское село Галбай…

Хороша на открытке актриса Белохвостикова, хороши Люда и Балжима, хорош его новый автобус «ЛиАЗ», хорош сегодняшний рейс — от села к селу, хороший парень он, Ардан Бадмаев, — хороша, однако, жизнь!

На скамеечке под противопожарным инвентарем сидел, покуривая, Матвей Лубсанов, или Циркуль, как все его зовут. Увидел Ардана — поднялся, ждал, — худой, сутулый, и тонкие ноги у него действительно как ножки раздвинутого циркуля, с широким просветом меж ними.

— Привет, Арданчик! Хочешь вещь?

Вытащил из-за пазухи газетный сверток, развернул — переливчато заиграл мех… Шапка из ондатры, меховая шапка — мечта! А Циркуль стащил с него кепку, и вместо нее на голову Ардану это меховое чудо — мягкое, невесомое, теплое, ласковое. Впору оказалась, как на заказ сшита — его, пятьдесят седьмой размер.

— Ли́чит, — определил Циркуль. — Видоизменился сразу. Берешь? Тебе, как земляку… А то набегут — вырвут!

— Сколько?

— Полста. Деньги — на бочку!

— Ци-и-иркуль… Матюша! Выходные ж были, с Людкой в ресторан ходил, до зарплаты опять же два дня, фотоаппарат «Зенит» купил… где ж у меня? Подожди, а?

— Кабы мог — подождал. А не могу — разговора нет. Мой товар — твои деньги.

— Два червонца имею всего…

Циркуль помялся, потом решительно махнул рукой:

— Чао! Как своему… помни! Давай двадцатку, остальные — железно вечером.

— Где ж взять?

— Не маленький, — обрезал Циркуль. — Ученого учить — только портить.

И потянул шапку к себе.