Избранное

— Оставь, — придержал ее Ардан.

— Ты ж в рейс, — сказал Циркуль. — Насшибаешь…

— Не было у меня такого и не хочу.

— Гордый, — похвалил Циркуль. — Уважаю. Однако ходи в кепке.

И опять легонько потянул шапку к себе.

— Оставь… Ты вон сшибал — с автобуса сняли, гайки на чужих машинах крутишь… Привык?

— Ну! — заволновался Циркуль. — Даешь ты, Арданчик! Я кружку пива выпил, а они мне — пил! Я пива, а они — пил. Понял? Заяц, между прочим, трепаться не любит…

— Ладно, — перебил его Ардан, глубже погружая пальцы в теплый мех шапки. — Вечером свое получишь.

Собственную — автоколонны — бензозаправку второй день ремонтировали, у бензовозов была очередь, и Ардан, посмотрев на циферблат, решил заправиться на городской станции. Тут в этот ранний час — стрелки его «Полета» показывали пять с минутами — было свободно: стояла легковушка какого-то «частника» и несколько грузовых ожидали.

Заполнив бензобак, Ардан махнул рукой дежурной, выглядывающей из окошка: не выключай, еще возьму… Подбежал к бензоколонке с двумя порожними канистрами. «Запас, однако, карман не трет… Чтоб потом в хвосте не стоять…» Отнес отяжелевшие канистры в салон автобуса, проверил, надежно ли притерты пробки, — глубоко задвинул под переднее сиденье. Уже влезал в кабину, когда ему посигналили — с самосвала, стоящего сзади. На лобовом стекле самосвала желтел бумажный ромбик: «Общественный автоинспектор».

— Эй, парень, — приоткрыв дверцу, крикнул пожилой шофер, — тебе пассажиров возить, а ты бензин туда. Шарики за ролики зашли? Или с детства такой, богом обиженный?

— Я не в рейс, — соврал Ардан. — Не кипятись, батя, аккумуляторы посадишь!

— Смотри, — отозвался сердито пожилой. И еще что-то громко кричал — о том, что раньше к пассажирскому транспорту «молокососов» на пушечный выстрел не подпускали, лишь опытным, первоклассным водителям доверяли таксомоторы и автобусы… И еще что-то в этом духе говорил, но Ардан уже не слышал — развернувшись, поехал к автовокзалу…

Позже, когда оглушительно лязгнет запор тюремной камеры и он останется со своей бедой один на один, в мучительной тишине, все до мелочей припомнится ему — и этот шофер самосвала припомнится… Прислушаться бы тогда к его предостережению… Но это будет позже, позже, а пока Ардан Бадмаев, чувствуя горячую силу своего молодого тела, едет просыпающимися улицами города, видит дворников, метущих тротуары, бегущие навстречу фургоны с надписями «Хлеб», «Молоко», — сиреневая утренняя дымка светлеет, блики далекого солнца уже весело прыгают но оконным стеклам…

На нем превосходная шапка!

Такую шапку носит начальник их автоколонны. Такая же, старая, правда, потертая, у председателя колхоза Хамаева. Председатель говорил ему: «Ты зачем от нас уезжаешь, Ардан? За красивыми девушками, хитрец, едешь!» — и смеялся. Он смеялся, но радости в его смехе не было: он ждал, что Ардан посмеется вместе с ним и все же согласится работать на изношенном перегрузками «ЗИЛе»… Но Ардан — вот он, здесь, и этот большой город — уже его город, он тут почти свой, живет припеваючи в общежитии, в столовых и кафе выбирает в меню, что ему пожелается, купил себе черный костюм, модный широкий галстук и красные носки… На новогодний праздник ему дадут отгул — приедет тогда к себе в село, спросит с улыбкой Хамаева: «Как поживаете, Енжаб Шагдурович?» — и дотронется рукой в кожаной перчатке до своей замечательной шапки… А Балжиме он скажет: «Приветик! Как тут ваше сельское хозяйство?..» — и, доставая записную книжку, как бы невзначай обронит фотокарточку Люды…

Но сегодня вечером рассчитываться с Циркулем! У кого бы занять? В кассу взаимопомощи должен, старик Никифоров добавлял ему денег при покупке «Зенита», Цэрен сам хотел разжиться у него червонцем-другим… Нда… распокупался ты, однако, Ардан, уже в долгах, как в заплатах. Отец, если б узнал, не похвалил…

Чем ближе придвигаются к шоссе горы, тем прохладнее, сумрачнее в кабине автобуса. Горы отбрасывают густую синюю тень, величавы, невозмутимы, их снежные пики подпирают нахмуренное осеннее небо. И солнце, как бывает в полдень, высоко, оно греет слабо, стеклянным отблеском ложится на бронзовеющие стволы кедров и сосен.

В предплечьях и у шеи незаметно накапливается тяжесть — который час в пути! Спуски, подъемы, запланированные остановки и остановки по требованию, и что-то стала «хлябать» задняя дверца, закрывается неплотно — нужно будет сказать слесарям… Ардан подмигивает красивой актрисе Белохвостиковой — у той пойманная фотоаппаратом навсегда застывшая улыбка… «Порядок», — шевелит губами Ардан, цепким взглядом сторожа дорогу. Он хотел бы думать про Балжиму, про те стога, куда ходили с ней прошлой осенью, — в пути хорошо мечтать… Но лишь только мысленно «пришел» на улицы родного села — опять возник перед ним отец, его морщинистое лицо возникло, и что-то сегодня неотступно думается об отце?..

Когда Ардан объявил отцу, что надумал искать шоферскую работенку в городе, тот сидел на табурете, а на коленях у него лежал хомут — прошивал его дратвой. Головы отец не поднял, но движения рук у него замедлились, шило упало — не поднял.

— Поеду, — упрямо сказал Ардан.

Отец молчал.

— Я в армии командира части на «Волге» возил, — злясь на себя, на отцовское молчание, продолжал Ардан, — а тут что я? Твоих лошадей я век бы не видел!

— Ты легкий, — наконец отозвался отец, — легкий, переменчивый, как погода. Как ветер. Ты встал, отряхнулся и пошел… Иди!

Отец обвел взглядом слушавших разговор Дымбрына, Сырен-Дулму, Онгора, Доржи, Жамбела — младших братишек и сестру Ардана, грустно усмехнулся и не сказал больше ни слова. И не провожал, остался в ночь дежурить на колхозной конюшне, утром к завтраку не пришел…

«Нужно будет денег отцу послать, — сказал себе Ардан, защищаясь этой мыслью, находя в ней успокоение. — Пусть знают: не забываю. Вот долги отдам, еще за шапку расплачусь — для дома собирать стану, на денежный перевод. Сначала пятьдесят рублей пошлю им, после двадцать пять, после опять пятьдесят или тридцать… На почте в селе скажут: однако, какой сын у Бадмаевых!..»

В зеркало он краем глаза видел салон, своих пассажиров. Два места было свободных, «не обилеченных» пока… Бравый сержант с артиллерийскими эмблемами тесно прижимался к девушке, молодая мать ехала с тремя детьми, бородатый старик вез собаку в наморднике, лохматую лайку, — промысловый охотник, должно быть, скоро открытие сезона… Кто-то был в серой шляпе, кто-то в темных очках, в проходе стояли чемоданы, туго набитые портфели, корзины… Кому до конечной — до города, кто-нибудь сойдет на промежуточных остановках…

У развилки — увидел издали — голосуют. Отделившись от группы поджидающих, — их было человек двенадцать — пятнадцать, — один выбежал на середину шоссе, широко раскинул руки. Ардан, затормаживая, покрутил пальцем у виска: свихнулся, что ли, приятель, под колеса лезешь?!

Оказалось, что это «бродячая» бригада кавказцев — строителей-шабашников, что приехали издалека за большим заработком, нанимаются в колхозах и совхозах строить животноводческие фермы, клубы, бани, жилые дома. Горбоносые, черноглазые, подвижные, они ввалились в автобус стремительно, словно десант, захвативший его; салон наполнился шумом гортанных голосов, позвякиваньем и стуком инструмента в их заплечных мешках.

Позже, там, в камере, в своих тяжелых раздумьях Ардан должен будет признаться сам себе: впуская тогда много кавказцев на два свободных места, он что-то ждал от них, на что-то тайно надеялся… Можно крутить-вертеть перед следователем, но не перед собой… Он ждал от них, хотя был все-таки стыд и боязнь была: и перед возможным контролером на трассе, и потому еще, что не хотелось переступать запретной черты… Но ждал он, ждал! И если бы они попросили билеты — он, может, даже с облегченьем оторвал бы от рулончика нужное количество… Но старший из кавказцев, их бригадир, загороженный от других пассажиров спинами товарищей, перегнувшись через барьерчик, положил ему на колени красную бумажку, и когда рука Ардана потянулась к билетам — полушепотом остановил: