Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Авва-игумен опустил глаза в бумагу и зрит печать антихристову с блудною звездой, и от звезды багровое пламя лучами и серным духом воняет:

А замест подписи неудобосказуемое имя стратига тьмы: «Предгубисполком». Сомлела братия от страху, и стало ясно нам, что воистину адов посланец пожаловал и фамилия сатанинская — Чертов.

Долго рассказывать, как ругался над нами окаянный. Авва-игумен, не стерпевши поношения веры, на второй неделе помер заворотом кишок, — но только, как ни вертели, как ни служили тайно нощные молебны, как по ночам ни окуривали святым ладаном с горы Афона опоганенную келью, где жил кожаный антихрист, — ничего не помогло.

Заладил нечистый на своем:

— Церковные сокровища сдать для голодающих, на миру богослужения с поборами прекратить. Для себя молиться можете, а мужиков баста дурачить. А из монастыря заделать трудную куммуну и преизбытки по разверстке сдавать в город. Работать надо, а не груши околачивать, а вы тут мыслеблудием и навождением зловредных туманов занимаетесь. Пора вашего бога…

И тут он о всеблагом творце мира так выразился, что хотя бы и в наше время, а вслух неудобосказуемо.

Подумала братия и решила при виде явного гонения на веру дать наружное согласие на куммуну. Не бросать же насиженного места, а потом, куда иноку пойти в мире соблазна и пакости житейской? К жизни полная неумелость и искушения плоти одолевают.

Кроме ж того, твердо памятовали, что в откровении святого Иоанна указан предел власти антихристовой и определено время зверю глаголати хульна, ну и рассудили, что переживем сие испытание куммуной, а после господь помилует, яко для веры и спасения обители претерпевали и душу опоганили. А на глазах пример был соседней Николоборской обители, кою разогнали злокозненные чекисты за упорство в отстоянии веры.

Разогнали иноков, кого ввергли, кого в город выгнали. А в городе на работу не берут, помоги никакой, а утроба, по несовершенству органного строения после первородного греха, хоть и постной, а все же пищи требует. Ну, и докатились до последнего круга. Кто в налетчики, кто в домушники, а брат Сергий, вкупе с мещанкой Малафеевой, открыл заведение с женками, для удовлетворения плотского хотения, насупротив красноармейских казарм. Но только не дает нонешняя власть человеку заниматься вольным ремеслом, и ввергли брата Сергия на четыре года в коцентрясу.

Таким вот манером и вышло, что повесили над вратами диаволову вывеску. Вскоре после того антихрист в губернию укатил, а перед отъездом приказал братии — отписать в листах на предмет выяснения подлинности трудового илимента. Кого, значит, в куммуне оставить, кого вовсе на извержение.

— Вы, — говорит, — пропишите все как след по каждому вопросу, а в городе комиссия разберется и приедет окончательное решение объявить. Только не врать в ответах, а то на машинку.

Обомлели иноки, а в листе сто сорок три вопроса, и на всякий ответствуй подробно и с полною душевною откровенностью. Три дня над листами потом исходили. А паче всего смущал вопрос: «Чем занимался до вступления в монастырь?» Так уж издревле повелось, что многие измалолетства служками поступали и по возмужалости принимали ангельский чин. Вот и выходит, что до монастыря ничем не занимались. А если так, то нетрудовой илимент, паразит, вроде как бы клоп, и посему подлежит изгнанию.

Ну и стали придумывать занятия, и выходило несвязное. Брат Антоний в обитель вступил на десятом году в ученики к брату пасечнику, а на вопрос в листе ответствовало, что занимался до монастыря отхожим промыслом. А какой в такие годы отхожий промысел? Разве что и отхожее место без мамки ходил.

А брат Руф по душевной невинности на сей же вопрос ответствовал с примерною откровенностью, что до приятия схимы предавался тайному рукоблудию.

Забрал Чертов листы и сгинул, а братия, как зайцы на травле, комиссии ждет, в расстройстве душевного покоя. Но только обошлось благополучно. Наехала комиссия, а мы давай кормить ее всласть налимьими ухами да сметанными пышками. Известно — они после голодухи городской одурели, ходят в осони, аж глаза запухли, а в таком виде с полным мешком и антихрист добреет. Троих только и вышибли.

Брата Иоанна, что в Воронеже допрежь в городовых фортуну искал, брата Гавиния, поелику в юности сдуру в жидовский погром затесался, и злосчастного брата Руфа. Сему, последнему, председательствующий рек: «Нечего тебе зря руки трудить. Иди в деревню. За войну мужиков повыбили, бабам тяжко, а ты силу зря теряешь. Ступай!» Остальных же всех помиловали. И зажила братия куммуною.

А как по приезде антихриста помре Авва-игумен, то, сговорясь, выбрали, не игуменом уже, а первоприсутствующим куммуны брата Елевферия.

Всем взял: статностью, дородностью, а паче премудростью, равною Соломоновой.

Опричь иного — обращением отличался и с властями умел разговаривать достойно, ибо обучался в семинарии и произошел всякие книги советские о гражданском градоустроении.

Первое время по образовании куммуны мужики крепко досадовали, что прошла по усам монастырская земля, а в рот не попала. Грозилась: «Вы, черти гладкие, пождите. Ужо пустим вам петуха и чрева вилами вспорем».

И точно, — была попытка хлебный амбар поджечь, но только в одночасье захватили злодея на огородах, пожар погасили, а злодея сам Елевферий повез в чеку с соответственным докладом о помехе куммуне со стороны деклистирного расслоения. После того и мужики угомонились.

Только мальцы озоровали, и проходу от них не было.

И особо всегда донимали брата Елевферия. Привержен он был к рыбной ловле весьма и каждый вечер, после дневных трудов, уходил со снастью на плотину на налима и окуня. И только сядет под ивою, как насупротив хамсамоль валит ордою купаться. Завидят Елевферия — и ну через озеро перекрикивать, а в том месте узина, двадцати сажен не будет. Пляшут по берегу бесстыдно нагие отроки и девицы вкупе и поют велегласно срамные куплеты…

Приходилось Елевферию сворачивать снасть и уходить от студного зрелища.

Прошел двадцать второй год, и, присовокупясь к новейшим торговым обстоятельствам, образовала братия сыроваренное и маслобойное хозяйство на предмет торговли с московскими киперативами, — и стали опять к нам приезжать важные персоны из красного купечества для закупок. И совсем купец, как допрежь, только брады нет и порты короче, — должно, по причине нехватки сукна. И даже в газете, на параде трудных куммун, в пример нас ставили. Дескать, были сукины дети, паразиты и лежебоки, а теперь стали трудящими пролетариатами.

Но только в апреле, таким благорастворенным вечером, заявился в куммуну неведомый отрок с посошком и дорожною сумою. Из себя худенький, в фигуре стройность, кудри из-под скуфейки золотыми стружками ползут, глаза синие, превеликие и пронзительные, а в голосе точно стеклянные колокольцы перезванивают. Покрестился на соборную главу, поклонился братии, спросил Елевферия и, будучи к нему приведен, с благоговением облобызал десницу и передал послание в лазоревом конверте. Порвал Елевферий конверт и, едва первые строки уразумел, почесал лоб и глаголет:

— Пройдем, сыне, в келию. Тамо допрошу тебя досконально.

Ушли и битых два часа толковали. Только уже под ночь выходит Елевферий к братии в сад, где к вечерней трапезе собрались, и отрока ведет, положив десную на плечо. Подъял очи горе, а в очах слезы.

— Братие, — говорит, — скажу вам под великим секретом. Се ниспослал нам господь великое счастье, во искупление грехов наших. Отрок сой, его же зрите, вырвался невредим из рва львиного, из пещи огненной, а попросту сказать, из узилища московского. И есть он племянник великого нашего мученика за веру Христову, страстотерпца святителя патриарха Тихона — отрок Григорий. И послан к нам от самого патриарха, да приютим его под кровом своим и укроем от гонения антихристова.