Иллюзии. 1968—1978

Кажется, я много выпил в тот вечер, «лейка» дрожала в руках, я никак не мог поймать в кадр лицо Верочки, навести на резкость.

Разморенные вином, Базанов и Верочка любезничали, пожирали друг друга глазами, готовы были, кажется, с ногами залезть на диван или улечься в постель и фотографа заодно прихватить с собой, поскольку времени до отхода поезда оставалось все меньше.

Кружилась голова, звенело в ушах. Я сказал, что мне пора. Базанов даже не обернулся, как будто меня уже не было в комнате.

Я накинул плащ, взял свой портфель, пробормотал «пока» — и отправился в путешествие по запутанным коридорам, которые вывели меня к узкой, полутемной лестнице. Не встретив ни души, я оказался в глухом колодце двора жилого дома, вышел через арку на улицу, увидел свободное такси, остановил его, сел и назвал шоферу адрес.

Во всей этой истории для меня осталось загадочным одно обстоятельство, представляющее, очевидно, только специальный интерес. Из тридцати или тридцати двух кадров, снятых в номере гостиницы, не вышло ни одного. Мало того. Пленка, за исключением нескольких снимков, которые я сделал на следующий день, после проявления оказалась однородной, бесцветной, прозрачной. Может, забыл снять крышку? Такого еще не случалось. И ведь не сразу же я напился. А Вера с Виктором? Тоже не заметили, что улыбаются в закрытый стальной полированной крышкой объектив? Наверно, «лейка» уже тогда начала барахлить. Возможно, по ошибке мне продали в магазине пленку низкой чувствительности или вообще бракованную. Но где, в таком случае, тени, следы, линии, обозначающие границы кадра? Наконец, не получилось бы нескольких сделанных на следующий день последних снимков.

Так или иначе пленка оказалась пуста. Ни такси, ни магазинов, ни гостиничного номера, ни женщины по имени Вера, ни таинственных коридоров, ни дороги домой — будто ничего этого не было, включая тот день, пятницу, который так быстро, почти незаметно, перешел в утро следующего дня.

XXXIII

— Ну и хорош же ты был вчера, — сказала Светлана.

Я лежал с открытыми глазами, пытаясь сообразить, что со мной, где я, какое нынче число и день недели. Сквозь неплотно прикрытые шторы виднелся кусочек чистого неба.

— Извини, — сказал я, виновато вздохнув. — Перебрал вчера.

— Перебрал? Вечером ты уверял, что задержался на работе, смертельно устал, и у тебя был такой вид, будто черти возили на тебе кирпичи.

— Это уж точно!

Вспомнил: сегодня суббота, я дома, все хорошо. Голова была ясная, легкая. Очень хотелось есть.

— Добрался до постели и сразу уснул.

Светлана дурашливо завертела головой. Ее волосы рассыпались по подушке. Я поцеловал ее.

— Погоди, — шепнула она, коснувшись горячей рукой моего плеча.

Когда она вернулась, я окончательно проснулся.

…Был полный, ослепительно яркий день. Даже не верилось, что на дворе поздняя осень. Будто природа напрягла все силы, стараясь выглядеть сегодня красивой и молодой, чтобы как следует, по-праздничному проститься с летним теплом.

— Светочка! Хочу есть! Если не накормишь сию же секунду, съем тебя.

— Еще раз? — засмеялась она. — Вчера заснул, как сурок…

Я подошел к окну и раздвинул шторы.

— Господи, какое солнце! После завтрака пойдем гулять. Хорошо? До самого вечера, пока не собьемся с ног.

— Давай перенесем на завтра, — попросила она.

— Почему? Неизвестно еще, какая будет погода.

— Тогда после обеда. Мне нужно уйти.

— А вернешься когда?

— Часа через три.

— Ладно. Я тоже уйду.

— Куда?

— Неважно.

— Дурачок, я к парикмахерше.

— Обязательно сегодня?

— Понимаешь, договорилась.

— Но завтра, учти, при любой погоде.

— Обещаю.

Это было излюбленное наше занятие — бродить по бульварам, по старым московским улочкам. Ни Светлану, ни меня не тянуло в лес, за город, в духоту электричек, в безалаберное бездорожье, которым перемежаются засиженные дачниками места. Нам было хорошо вдвоем именно в городе, где прошли наше детство и молодость, среди пешеходов, машин, домов, под этим небом, этими деревьями. С возрастом особенно остро чувствуешь прелесть того, к чему привык, полнее ощущаешь естественность существования там, где вырос. В то последнее счастливое утро я думал: добровольно покинуть родные места человек может лишь в случае, если жизнь его прошла в глухом одиночестве, среди непонимания, зависти, недоброжелательства. Если маленькая его родина оказалась не доброй матерью, а злой мачехой. Прав Базанов. Какое ничтожное, третьестепенное значение в сравнении с главным имеют городские удобства и неудобства деревенские, свежий воздух полей и загрязненный — городских магистралей.

Из дома вышли вместе. На груди болталась «лейка», в карман плаща я сунул чистую пленку с кассетой. Светлана села в автобус, а я пошел пешком.

Субботняя толчея подхватила и понесла меня к станции метро. Люди не спеша обходили близлежащие молочные, булочные, продовольственные, винные и «диеты». Завтра, в воскресенье, город как будто вымрет, особенно центральные улицы, где небольшие старые дома и много магазинов. Тротуары очистятся, как от листьев деревья, и город обнажит, обнаружит лишенное суетности и мельтешения истинное свое лицо.

Солнце слабо грело, но спина чувствовала тепло. От метро до базановского дома я тоже шел пешком, с некоторых пор разлюбив не только дальние путешествия, но и всякого рода транспорт. Меня стесняют и подавляют железные коробки, в которые я должен залезть, чтобы с неестественно большой скоростью перенестись из одного места в другое. Куда спешить? Что дает монотонное мелькание за окном?

Лошадь громко цокала копытами по асфальтированной мостовой. Возница в надвинутой на уши кепке с неподвижно застывшим кнутом в руках время от времени хлопал вожжами по крупу лошади, и она чуть прибавляла шаг. Цоканье копыт, телега с древесными опилками на бесшумном резиновом ходу, возница, явившийся из канувших в Лету времен, — все было так необычно, что я сделал несколько снимков этого, возможно, последнего в Москве реликтового транспорта.

Телега двигалась по теневой стороне улицы. Я снимал с выдержкой одна пятисотая и диафрагмой двадцать два. Возница даже не взглянул в мою сторону. Он ехал по дороге прошлого, когда меня просто не существовало.

Входя в подъезд базановского дома, я все еще слышал удаляющийся стук лошадиных копыт. В подъезде пахло кошками, затхлой штукатуркой и ржавым железом. Наш с Базановым ровесник, его дом, казался не по годам ветхим, неопрятным, заброшенным. Лифт был занят: горела красная лампочка. Я прислушивался к затихающему стуку копыт.

Где-то под крышей ровно гудел мотор. Лифт трогался, проходил этаж или два, останавливался, щелкал, а красная лампочка продолжала гореть. То ли баловались дети, то ли шел ремонт. Я постучал ладонью по железной двери. Раскатистый звук полетел наверх, по клети, обтянутой металлической сеткой, как наполненный легким газом шар. На какое-то время лифт замер. Сверху не доносилось ни звука. Я ждал. Потом лифт снова тронулся, остановился, кто-то вышел из него, не закрыв двери, вернулся и переехал на следующий этаж.

Ждать бесполезно. Нужно идти пешком.

Снопы солнечного света, рассеченные переплетами окон, падали в лестничный пролет, рассеивались металлической сеткой шахты и зависали над тем обширным пространством, которое отделяло лифт от перил лестницы. Потолки в доме были высокие, путь с этажа на этаж — длинным, не то что в новых домах. Далеко внизу, как в пропасти, виднелось дно вымощенного плиткой лестничного колодца.

В это время из-под левой моей руки словно бы выпорхнула огромная птица. Свет на мгновение померк, я инстинктивно дернулся в сторону от перил, схватил аппарат, точно предохраняя его от удара, и по инерции пробежал несколько ступенек.

От восстановившегося светового потока из окна меня отделяла клеть шахты, в которой вдруг что-то стукнуло, точно кабина дошла до предела и ударилась в крышу дома. Или где-то захлопнулась дверь от сквозняка. Я не понял, откуда звук. Взглянул на нижнее окно, решив, что голубь залетел в подъезд и теперь бьется о стекло: увеличенная расстоянием тень могла занять половину пролета.