Иллюзии. 1968—1978

— Давайте, — торопил водитель, — я спешу.

Крепышев устроился подле меня. Машина тронулась.

Через несколько лет мы еще раз оказались рядом, на заднем сиденье автомобиля. Только ехали не в больницу, а в капустинскую мастерскую.

Меня оперировали в тот же день. Это был действительно аппендицит. Гнойный. В самый раз приехали. Могли бы и опоздать.

Ни Крепышев, ни Гарышев не навещали меня в больнице. Зато Базанов как-то прислал яблоки и записку, которую я храню до сих пор.

«Алик! Как самочувствие? В нашей жизни все так быстро меняется. Будто только вчера мы ездили в Переславль. До сих пор нахожусь под впечатлением. Старое искусство кажется иногда потрясающе современным, а научная работа пяти-шестилетней давности часто воспринимается как анахронизм. Может, мы всего лишь труженики газеты, которую никто не читает уже на следующий день? На работе все тебя ждут. Когда собираешься выписываться? Выздоравливай поскорее.

Твой В. Баз.».

Я даже разволновался. Тут же принялся сочинять ответ. Базанов меня не забыл. Он был рядом, внизу, в вестибюле, вместе с родственниками других больных. Я спешил закончить ответ к возвращению нянечки, разносящей передачи. Благодарил за яблоки, за внимание.

Нянечка принесла мою записку обратно. Базанов ушел, не стал ждать.

«В нашей жизни все так быстро меняется», — писал Базанов. Мне же казалось, что в ней ничего не меняется, что она однообразна до одури.

Было время, когда меня преследовала навязчивая мысль о счастье. Молил судьбу дать его мне, а там — будь что будет. Только в молодости можно так смело закладывать душу судьбе, у которой, к сожалению, прекрасная память. Рано или поздно она вспоминает о зароке, и тогда приходится платить.

Когда-то казалось, что все мое счастье заключено в Ларисе. Я думал о ней непрестанно, сходил с ума, она снилась мне по ночам, преследовала всюду. За счастье с ней я готов был заплатить жизнью. Когда появилась Светлана, я уже боялся думать о ней так, а просто взял за руку и привел в свой дом.

Я сделался настолько мудрым, что мог теперь все объяснить, все оправдать. Одно — тем, что жизнь меняется слишком быстро и мы не поспеваем за ней. Другое — отсутствием перемен.

Обвиняя «железную пятерку» в причастности к тому, что случилось с Базановым, я вспоминал, как эти ребята везли меня в больницу в Москву, пока Базанов наслаждался красотами древнерусской архитектуры. Стараясь быть объективным, чувствовал, что несправедлив к тем, кого пытался судить. Карты путались, я перестал понимать связь событий, потерял способность отделять причины от следствий. В голове воцарился хаос, а в душе — смятение и растерянность.

Я вновь хотел ощутить волнение, которое испытывал десять лет назад при встречах с Ларисой, но там, где могло сохраниться чувство, остался лишь пепел, пустырь. Я надеялся увидеть воочию, как погибает мир, потерявший творца, выдающуюся личность, но не заметил никаких перемен, кроме одной: краски пожухли, изображение стерлось, стало невыразительным.

С этого, собственно, и началась другая моя болезнь.

XXXII

Сначала она сказала:

— Моя фамилия Брыкина.

И только потом назвала свою девичью фамилию: Касандрова.

Верочка Касандрова, в замужестве Брыкина. В тот памятный день, в пятницу, я впервые услышал ее имя, впервые увидел ее. Надо же было так распорядиться судьбе, так подогнать вплотную события, чтобы именно теперь произошла эта встреча Базанова со школьной любовью, отодвинутой двадцатипятилетием взрослой жизни в зазеркальную, миражную даль. Прорицательница, колдунья, бывшая москвичка, рядовая сотрудница одного из сотен научно-исследовательских институтов, забравшихся в самые отдаленные уголки, получивших самые невероятные названия, явилась в тот день к Базанову под каким-то невинным предлогом. Стареющая кокетка, она пришла, видимо, лишь затем, чтобы одним своим появлением напомнить о том четверть века назад, в минуту девчоночьего торжества, сорвавшемся с ее губ пророчестве, которое только и могли породить куриные ее мозги:

— Ты плохо кончишь, Базанов.

И это говорила будущему профессору и научному светиле девчонка, примечательная лишь смазливой мордочкой! И почему-то ведь не пришло ей в голову сказать: «рано». Или: «глупо». Или как-то еще. Она сказала: «плохо». Такие вещи не забываются. Такое определение невозможно спутать.

Она явилась неожиданно в обличий старой школьной приятельницы, пораженной встречей, растерянная, растроганная. Она светилась радостью и, еще не узнанная, заискивала перед Базановым, ибо теперь стало совершенно ясно, кто есть она и кто есть он, и никем другим они уже не могли успеть стать.

— Вера? — Базанов отпрянул, точно у него перед носом прогромыхал грузовик. — Вера! — воскликнул он. — Верочка!

Он взял ее за руки, долго тряс их. Казалось, все его прошлое, детство и юность, все лучшее, что в них было, разом предстало перед ним в образе этой изрядно потертой жизнью командированной крашеной блондинки с перепачканными помадой зубами.

Имело ли значение название города, откуда она приехала, и организации, направившей ее в наш институт, количество детей, профессия мужа? Имело ли все это значение в сравнении с тем фактом, что на моих глазах профессор вновь превратился в мальчика, стал лепетать что-то бессвязное, то есть опять стал сумасшедшим, хотя и несколько иным, менее буйным, чем тот, которого минуту назад я видел в кабинете Январева?

— Познакомься, Алик, это Вера, мы учились в школе. Представляешь, какая неожиданная встреча! Что мы стоим? Пойдем ко мне.

Моя попытка незаметно исчезнуть не удалась.

— Все спешишь, спешишь…

— Работа, — сказал я.

— Никуда твоя работа не денется.

Он снова удерживал меня, будто боялся теперь остаться наедине со своим прошлым. Мы вошли в базановскую комнату.

— Снял бы нас, Алик. Пожалуйста.

— К сожалению, пленка кончилась.

— Ты ведь не сегодня уезжаешь? — обратился он к Вере.

— Сегодня, — сказала она, нервно улыбаясь, покусывая губы, хлопая ресницами. — Сегодня ночью. Я уже неделю в Москве. Побывала в нескольких институтах. Ваш — последний.

— Ну как же, Алик? Как нет пленки? Можно ее где-то достать?

Вдруг его осенило:

— Давай ровно в пять встретимся у проходной. Вместе заедем в магазин, купим пленку.

Как всегда, даже не спросил, могу ли я посвятить им сегодняшний вечер. Светлана будет ждать меня сразу после работы. По пятницам я не задерживаюсь. Впрочем, на то, чтобы купить пленку и щелкнуть их раз-другой, не уйдет много времени.

— В пять у проходной, — напомнил Базанов.

Он устало облокотился на письменный стол и как-то разом сник. После возвращения из санатория его иногда одолевали подобные приступы меланхолии. Еще минуту назад — огонь в глазах, стремительный жест, решительный взгляд, и тут же — апатия, полное равнодушие.

Я тогда плохо себе представлял, что творилось с Базановым, какой ураган коснулся его души. Его глаза все чаще походили на зеркало, которое ничего не отражало. На пустое зеркало или на сожженное поле, где ничего не росло. Заносимые ветром семена по-прежнему пытались прорасти, полевые цветы — зацвести, но невидимый огонь-суховей сжигал все живое. Ростки ссыхались, поникали, гибли, готовые раскрыться цветы желтели, сгорали, оставляя ничтожную горстку золы. Невидимый огонь пожирал все.

Когда я вышел из института, они уже ждали. Такая симпатичная парочка.

Быстро темнело, тускло-серые облака, казалось, навсегда обложили небо. Только теперь я сообразил, какой глупой оказалась наша затея.

— Съемка отменяется.

— Забыл аппарат?

— Погода неподходящая. А также время дня.

— Темно, что ли?

— Конечно. Зайдите лучше в фотоателье.

Вас там, голубчиков, лихо отделают, — подумал я. — Верочка склонит головку к твоему плечу, а ты, при твоей нефотогеничной внешности, получишься этаким бегемотом.