Поиски счастья

На обратном пути, как всегда, Кочнев задерживался в чукотских поселениях и стойбищах оленеводов, рассказывал о событиях в стране и уезде, о декретах Советской власти, о том, кто такие большевики и за что они борются. Всюду у него были друзья и верные люди. Это через них он обычно получал письма и книги из Славянска.

Иван Лукьянович нервничал. Уже ноябрь, а никаких вестей из Славянска нет. Правда, лишь недавно установился санный путь; больше месяца нельзя было передвигаться ни морем ни сушей, только пешком, а уезд не близко: около недели надо идти.

В семье Кочнева тоже неспокойно. Дина все чаще проявляла тревогу о здоровье своего первенца. Да, признаться, и ей не все было понятно в поступках мужа. Ведь революция давала ему право на возвращение, а он вот опять остался зимовать.

Ребенок действительно выглядел слабым.

— Может быть, Дина, вы поедете пока без меня? — спросил Иван Лукьянович и почувствовал, как защемило у него сердце.

Но последний пароход ушел, а Дина не уехала.

В ожидании вестей из Славянска Иван Лукьянович еще и еще раз штудировал марксистскую литературу, делал выписки, размышлял, намечая план деятельности Советской власти на Чукотке.

Как-то в свободное от занятий время он просматривал американские газеты, обнаруженные им у купца на прилавке.

— Дина, что это за слово? Его и в словаре нет. И вообще ничего не понимаю: какой-то трон, приз, королева…

Все эти годы жена занималась с ним английским. Она подошла, взглянула в газету:

— Баку. Знаешь такой город?

— Ах, Баку!.. А это?

Дина перевела:

«В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Баку — величайший нефтяной центр мира. Если нефть — королева, то Баку — ее трон. Однако самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк — это Сибирь».

— Вон оно что, — наконец разобрался он в тексте, — призы себе намечают, делят…

Пришел Устюгов, мрачный, хмурый.

— Вы чем озабочены? Что-нибудь случилось? — спросил его Кочнев.

— Чаю хотите? — предложила Дина.

Василий сел, ничего не ответил хозяйке.

— Попутал ты меня, Иван. Опять в ярангу загнал, — пробасил он. — Жена поедом ест.

— Ну, это не опасно, — попытался пошутить хозяин, — вас с такой бородой трудно съесть.

— Зря послушал тебя, надо было пробиваться дальше, к Амуру.

— Великолепно, — Кочнев осуждающе покачал головой: — Пробиваться прямо в Колчаку в армию. Стоило для этого покидать Аляску!

— Черт-те что творится на белом свете! — выругался Устюгов и смолк.

Его положение и вправду было трудным. Бросил в Уэноме какую ни на есть избу и снова влез в ярангу — только теперь не к Пеляйме, а к Элетегину.

Минувшим летом Кочнев отговорил Василия двигаться дальше: безвременье, заберут к Колчаку, убьют, останется Колька сиротой, а Наталья — вдовой. «Потерпи, — говорил он, — вот-вот снова установится по всему Дальнему Востоку Советская власть. Получишь паспорт и разрешение сесть на пароход». Наталья сама присоветовала тогда переждать, а теперь ест поедом. И то ей не так, и это не этак… «Тошно, — говорит, — Вася, этак жить. Конца краю не видно…» И плачет, клянет свою судьбу. Недавно Колька сказал родителям: «Айда назад, в Уэном!» Но ни Василий, ни Наталья не смеют о том и помыслить. Как можно! Это все одно, что назад отобрать подарок у Энмины и Пеляйме, в ярангу переселить их снова. Не можно так! Да и вообще возвращаться не в характере Устюгова!..

Посидев несколько минут, Василий поднялся, взял шапку.

— А чай? — спросила Дина: гость даже не дотронулся до чашки. — Вы что приходили, Василий Игнатьевич?

— Так, ничего. На душе муторно.

И ушел — кряжистый, бородатый.

— Странный он какой-то, — заметила Дина.

— Трудно ему, — отозвался Кочнев. — России не знает, не понимает многого и понимать не хочет. Подай ему Амур — и баста! — Иван Лукьянович застегнул воротник черной косоворотки.

Ему было досадно, что он не сумел переломить Устюгова, сделать этого человека полезным революции.

Дина закутала сына в одеяло из заячьего пуха и понесла на свежий воздух.

Кочнев остался один. Бездействие угнетало его. К тому же он так много говорил с чукчами, что опасался, как бы люди не охладели к его словам, не видя никаких действий.

Кочнев не знал, что десять дней назад подпольная группа в Славянске оцепила ночью дома колчаковцев, разоружила всех, кто не был в отъезде, арестовала их и на следующий день провозгласила образование Революционного комитета Чукотки.

Иван Лукьянович сидел в глубоком раздумье, когда увидел, что к его домику подходит большая группа вооруженных чукчей во главе с Элетегином. В руках у них были луки, древние щиты, винчестеры, пики, на одежде висели колчаны со стрелами. «Что это значит?» — подумал Кочнев. За годы, проведенные с этим народом, он никогда не видел ничего подобного.

Люди шли к нему. Через минуту, необычно шумливые, они уже заполняли его комнату. В окно было видно, что со всех сторон к домику тянулись чукчи.

Среди входивших были двоюродные и троюродные братья Элетегина и другие его родственники по отцовской линии.

Всю осень Элетегин отсутствовал: он уходил на поиски пропавшего отца. Сейчас Кочнев видел Элетегина впервые после его отлучки. Видимо, он только что вернулся.

— Ван-Лукьян! — не здороваясь, с карабином в руке, возбужденно выкрикнул Элетегин, расталкивая братьев. — Ван-Лукьян! — повторил он и, задохнувшись от волнения, больше ничего сказать не смог.

— Что случилось? Здравствуй, Элетегин! — Кочнев внимательно смотрел на этого плечистого сорокалетнего чукчу с загорелым лицом и выстриженными на макушке черными волосами, которые обрамляли его голову как венец, почти прикрывая глаза.

— Ты выбросил болезнь. Смерть победил. Очень сильный ты, Ван-Лукьян! Теперь помоги нам найти «цену несчастья». Пойдем с нами!

Элетегин сделал паузу. Глаза его горели, он оглядел всех собравшихся: ведь это они настаивали на том, чтобы пойти к Ван-Лукьяну. «Пусть же услышат от него то же, что говорю им я», — : думал он.

По выражению «цена несчастья» Кочнев понял, о чем идет речь. Он читал об этом и у Богораза.

— Пусть тоже тоскует и томится, говорю я! — кричал на всю комнату Элетегин, прижимая к груди винчестер. — А они, — он показал на братьев, — говорят: не надо убивать жену и детей.

— Большая плата всегда лучше крови, — ответил ему дядя.

— Нет! — исступленно — выкрикнул Элетегин и в гневе вырвал из своей головы клок аспидно-черных волос, — Нет! Дух жертвы не успокоится!

— Ты узнал его имя? — спокойно спросил Кочнев.

— Гырголь! Он убил отца.

Кочнев однажды, очень давно, видел Гырголя. Оказалось, что Элетегин дознался, куда сгинул отец. Кутыкай поделился этой вестью с пастухами, те — с женами, и поползли слухи по тундре, как туман по низине. Сын убитого подкараулил ночью Кутыкая в стаде и долго с ним говорил. Пастух вначале испугался, потом успокоился, а в конце концов сказал про Гырголя: «Плохой! Убийцу убивают. Я желаю его смерти».

Элетегин обещал Кутыкаю не выдавать его, назвал пастуха тумга-тумом и вернулся в родное поселение, чтобы собрать родственников убитого и с ними отправиться для свершения кровавой мести. Так требовал древний обычай.

— Это очень позорно — не отплатить за кровь! — продолжал шуметь возбужденный Элетегин. — Даже самый дальний родственник должен принять это близко к сердцу! А вы?!

Одни его поддерживали — это были те, кто уже вооружился ружьями, луками, пиками; другие не соглашались. Да, конечно, оставить без возмездия убийство нельзя… «Однако, разве наша работа — дело убийства?»— спрашивали они.

— У Гырголя много родственников, — говорили третьи, — они станут потом убивать наших детей. Вражде не будет конца.

— Лучше взять большую плату. И дух жертвы успокоится, — снова посоветовал пожилой брат убитого.

Вернувшись с прогулки, Дина не смогла попасть в переполненную комнатку и ушла к Наталье Устюговой.