Поиски счастья

Некстати окликнула его Сипкалюк: в голове его были важные мысли.

Успокоив себя глубокими затяжками, он думает о словах старика Емрытагина: «Многое изменилось в жизни». А что изменилось? Разве только то, что он уже отец двух детей? Но Емрытагин умный старик, напрасно болтать не станет…

Действительно, старик никогда не говорил пустого. Больше молчал, а если уж говорил, то «стоящие слова», кто же не знал этого!

…Вот и сейчас, мучаясь бессонницей, Емрытагин размышлял о жизни.

Емрытагину восьмой десяток. Он родился задолго до того, как Аляску уступили Америке. Седой, но еще бодрый, он помнит, что жизнь тогда была много лучше. Американов не знали ни они, эскимосы, ни чукчи. Плавали и торговали здесь только русские. А потом появились неизвестные им люди в светло-синих одеждах, и жизнь начала изменяться. Русские куда-то уплыли, совсем редко стали приходить. Вот минувшим летом, однако, приходили и опять обошлись с ними, как друзья: отобрали у американов Амнону, угощали, ничего не просили взамен. Ворочаясь и кряхтя, старый Емрытагин думает о своем одиночестве. Он давно уже живет один. Жена умерла, сын уплыл за пролив да так и сгинул там, второго унесло на льдине, третий умер младенцем; дочерей у старика не было.

Как и обычно, Емрытагину нечего курить; где взять старику? Спасибо, хоть кормят его всем селением, и то хорошо. Однако курить хочется. И он перебирает в памяти всех островитян. Землянка Канхака ближе всех, но он, бедняга, и сам уже забыл запах табака. Татакаин? Но разве есть кто-либо беднее его? Тагьек? Тот жаден. До Тнетеина не дойти в такую непогоду: далеко. И, как всегда, выбор останавливается на Тымкаре. Он хотя и чукча, но это ничего. Да и не спит сейчас, верно, рисует по кости.

Старик одобрительно покачал головой, поднялся, натянул торбаса, кухлянку и выполз из спального помещения.

В наружной части землянки на ощупь нашел и отпер входную дверцу. И в тот же миг дверца шарахнулась на него, как будто снаружи на нее набросилась штормовая волна. Старика отшвырнуло, опрокинуло на спину, поток плотного, колючего снега прижал его к пологу; забивая ноздри, рот, глаза.

Емрытагин перевернулся, отполз в сторону, отдышался. Мощная струя снега врывалась в открытую дверцу, заваливая жилище. На четвереньках старик выполз из землянки и, выждав спада ветра, прикрыл вход.

Темнота. Океан ледяного воздуха, смешанного со снегом, валит с ног, обжигает, набрасывается, как разбушевавшееся море на скалы.

Определив направление, старый эскимос согнулся и сделал несколько шагов. Временами он был не в силах двинуть ногой: шквал отбрасывал его обратно. Одежда тяжелела, перехватывало дыхание и, несмотря на стужу, лоб и все тело покрывались испариной: слишком резрежен воздух. Стучало в висках.

Смотри, старик, не сбейся с пути! Собьешься — погиб. Никто не услышит, никто не поможет.

В полном изнеможении повалился Емрытагин спиной к ветру у землянки Тымкара. Выровнял дыхание, отыскал дверцу, постучался.

В ответ тявкнула Вельма, заурчали другие собаки, и вслед за этим послышался голос Тымкара. Хозяин помог гостю отряхнуть одежду, раздеться. Потом протянул кисет с табаком. Старик зашевелил губами, торопливо вытаскивая трубку. На его виске дергалась синяя жилка.

Курили молча, не спеша, стараясь продлить удовольствие. Проснувшаяся Сипкалюк непонимающими глазами смотрела на соседа. Протянув руку, старик взял клык и долго «читал» по нему историю десятилетнего рабства Амноны. Затем, отложив клык в сторону, приподнялся, собираясь уходить.

— Пошел я, работай.

— Какомэй! — воскликнул Тымкар. — Как пойдешь? Оставайся с нами, — он быстро взял трубку гостя и снова набил ее табаком.

Громко и жалобно заплакала больная девочка. Вместе с матерью над ней нагнулся и отец.

— Плохо живем, — неожиданно заговорил старик, покачивая седой головой. — Мало умеем, мало знаем. А в жизни многое изменилось, — он бережно прятал трубку за пазуху.

Стоя на коленях, Тымкар повернулся к нему.

— Эскимос… — старик запнулся, — или чукча… если он человек, а не морж, должен жить лучше. — Он помолчал, оглядел полог. — Ты думай об этом, Тымкар. — И Емрытагин выбрался из спального помещения.

А разве Тымкар не думал об этом? На его лбу прочертилась глубокая морщина.

Утомленный трудными мыслями, Тымкар уснул. Его разбудила грызня собак за пологом. Голодные, они пытались вырвать друг у друга куски мерзлого моржового мяса: достаточно бросить одной ее долю, как вся свора набрасывается на нее, грызется, рычит, щерится, воет от Укусов. Тыкос разгонял свалку, но все начиналось сначала: летели клочья шерсти, мелькали лапы, хвосты, морды, сверкали белые клыки. Спеша, собаки заглатывали твердые, как дерево, куски мяса, давились и, виновато поджав хвосты, отступали к темным углам.

Постепенно визг и грызня стихли. Тымкар прислушался. Пурга не унималась. Сипкалюк шила домашние туфли: их берут купцы в обмен на чай. Зубами протягивая сухожилия, заменяющие здесь нитки, она пришивала к заготовке из нерпичьей кожи подошву из шкуры лахтака. Дочь спала. Над жирником грелся закопченный чайник. В пологе было холодновато; второй фитиль потушили: мал запас жира.

Тымкар поднялся. Ему не нужно одеваться: он спал в одежде.

За наружной дверцей землянки его встретила непроглядная муть взбесившегося снега. Лишь несколько шагов сделал Тымкар, а жилища не стало видно.

Воротя морды от ветра, поднимающего шерсть на шеях, собаки неотступно шли за хозяином.

«Бедные пастухи!» — думал Тымкар. Эта мысль всегда приходила ему в голову, когда на себе приходилось ощущать злобу пурги. В такое время Тымкару бывало жаль даже Кутыкая, как ни трудно было простить его проступок: «Арканом… А зачем? Разве Кайпэ его невеста?» А вот когда метет пурга, жаль и Кутыкая…

В пологе Сипкалюк разливает чай. Есть будут позднее, ближе ко сну, а теперь — чай, чай, чай. Но и заварка на исходе. Скорее бы кончилась пурга!

Тыкос грызет кусок мерзлого моржового мяса, которым только что кормил собак. Мальчик вытянулся, стал уже подростком, охотником. У него черные длинные ресницы, как у отца.

Пьют чай молча. Каждый думает о своем, вернее — никто ни о чем не думает: все уже передумано за эти бесконечные дни непогоды.

Тымкар позволяет себе закурить. Правда, табака совсем уже мало, но, быть может, есть еще у Тагьека, и он даст за костяное домино. Тымкар снова берется за работу. Тыкос помогает шлифовать костяные пластинки. Сипкалюк снова садится шить туфли.

Пурга не стихает. Она не только над островами, она повсюду: и в Уэноме, и в тундре, и в Ванкареме, Энурмино.

В Уэноме совсем плохие дела. Чукчи болеют, умирают. Много хлопот Кочаку. Шаманит, принимает жертвы духам, хвастает своей силой, если выживет больной, ссылается на власть духов, если человек умирает.

С каждым годом все меньше становится жителей в Уэноме.

Не видно радости и на лицах Пеляйме и Энмины, хотя эту зиму они проводят не в тесной и душной яранге, а в маленьком домике с настоящим окном: домик им оставил Василь.

Минувшим летом Устюгов покинул Уэном и сейчас зимует в бухте Строгой.

— Будем, Наталья, на своем боте помаленьку спускаться к югу, на Амур, — сказал он жене. — Видать, паспорта не дождешься.

И хотя Пеляйме, Энмина и многие другие уэномцы уговаривали его остаться с ними навсегда: «Будь с нами, не уезжай, Василь. Все люди тебя хотят», — говорили они ему, Устюгов все же уехал. К гневу на американцев теперь добавился у него гнев на царя, продавшего их земли и бросившего русских на чужбине. Василий надеялся найти правду.

За годы, прожитые в Уэноме, Устюгов с помощью своего друга построил домик из самана, и теперь это жилище принадлежит Пеляйме. Правда, пол в нем из шкур, крыша — такая же, но есть печь, припасен плавник, стоит топчан, есть стол, табуретки. Тепло. И воздух чистый… Вот только из-за этого домика совсем прогневили Кочака! Да и Ранаургин не успокоился. Глядит волком, хотя и женился.

Пока жил здесь Василь, Пеляйме ничего не боялся. Уйдет он на промысел — все равно Энмина оставалась не одна. А теперь у нее ребенок, она не может вместе с мужем ходить на охоту, а оставлять жену здесь Пеляйме боится: все могут сделать Кочак и Ранаургин…