Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Ушли немногие. Прокатился недоверчивый слушок: «Обманывает. Не хочет себя утруждать. Уйдем, а он своих знакомых устроит». Упрямо, вместе с другими дрожала под дождем и Нина. Разве Африкан чему-нибудь поверит. Непременно ввернет: «Мы ведь сахарные — под дождем растаем».

Но Акимов не обманул. Больше не было необходимости торчать целыми днями на бирже.

Дома Африкан ворчал:

— Никогда не поверю, что за месяц нельзя устроиться. На кой черт было девятилетку кончать.

Нина негодовала: ведь сам безработный. Правда, он хорошо чертежами зарабатывает, еще хвастается, что в профсоюз не платит.

Однажды Нина дождалась, когда коридорчик биржи опустел. Акимов, в очках с оловянной оправой, что-то писал. Он взглянул на нее снизу из-под очков и, не дожидаясь ее вопроса, сказал:

— Нет у меня, дорогуша, работы.

— Я, знаете… я не член профсоюза… но мне надо… понимаете… надо работать…

— Ты говори толком.

— Вы сказали, что, кто хочет судомойкой, пусть завтра приходит… Завтра мне не достанется. Пошлите меня судомойкой. Правда, я не член профсоюза, но я вступлю… Честное слово.

Акимов улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы.

— Сколько групп кончила?

— Девятилетку с педуклоном.

Акимов свистнул и принялся закручивать цигарку.

— Ты вот что, дорогуша, покуда ступай домой, а я что-нибудь придумаю. Шибко жирно, если с девятилеткой будем посуду мыть. Как ты понимаешь, государство на тебя трудовые денежки тратило? Тратило. А мы, значит, эти денежки будем по ветру пускать…

…Внезапно Пегашка встала. Мгновенно оборвались воспоминания. Раскисшая дорога, дождь, лес. Между черными стволами сосен — сизый туман. Пахло мокрой хвоей и сырой землей, как в непогоду на кладбище. Нину пронизывала дрожь, казалось, еще немного, и она не выдержит. Карпыч протянул ей мешок.

— Накинь-ка на плечи. Однако, помене мокнуть будешь. Сенца-то из-под низу сухого вытягай да под ноги-то положь. Оно, глядишь, и потеплеет. Скоро нагреемся, за развилкой дорога пойдет все в тянигус да в тянигус.

За развилкой дорога стала взбираться в гору. Ага, значит, «тянигус» — это в гору.

— Ты, однако, слезай, барышня, — Карпыч вышагивал теперь рядом с лошадью, — пройдесся — ментом согреесся.

«Сама не могла догадаться», — упрекала себя Нина, с трудом переставляя онемевшие ноги. Сначала она еще выбирала дорогу, но скоро плюнула — ступала куда попало. Приходилось то и дело вытаскивать из грязи галоши. Наконец, не выдержала, сняла их и засунула в телегу под сено. Жаль новые желтые ботинки с высокой шнуровкой. Но что поделаешь! «Сколько протянется еще этот тянигус… тянуть… тянуться… Отсюда, наверно, и тянигус».

У нее всегда был спасительный якорь, она хваталась за него в злосчастные часы: по ночам, когда не спалось после очередной ссоры с отчимом, когда возвращалась с уроков через кладбище или изнывала в очередях на бирже. Этот якорь — память. Стоит только вспомнить что-то приятное, восстановить в мельчайших подробностях это приятное или что-нибудь придумать в этом роде — и уже не так тошно, и время летит незаметно.

А придумывалось разное.

«Нам понравился ваш рассказ, товарищ Камышина. Чувствуется пролетарская сознательность. Мы его напечатаем в газете. Приносите еще ваши рассказы».

Или:

«Он (высокий, глаза черные, волосы курчавые, похож на Демона или Якобсона) взял меня за руку и сказал: „Нина, я вас люблю“. Я отвечу с затаенной грустью: „Верю в ваше благородство, но у меня есть призвание, мой святой долг служить этому призванию“».

Или:

«Африкан Павлович, моя мать вышла за вас замуж, поверьте (Нине особенно нравилось это „поверьте“), не ради любви. Она испугалась жизни. Теперь вы свободны. Я достаточно зарабатываю, чтобы прокормить семью. Пока вы безработный, я буду помогать вам. Забирайте все ваши вещи.

Не забудьте захватить китайский фонарь, вы же не сможете существовать без мещанского уюта».

Но вытаскивать ноги из грязи и ждать, ждать, когда кончится этот тянигус — скиснешь. Тут не до выдумок. Но ведь было же и по-настоящему хорошее. Ведь оно было же! Было.

…Часа три кряду она бродила по главной улице вверх-вниз, вверх-вниз. Осторожно поглядывала в витрины магазинов. Толстые стекла витрин отражали тоненькую девчонку с длинными косами. Девчонка встряхивала головой и грациозным движением руки (так ей казалось) перебрасывала косы за спину. Удивительно легко шагалось в новеньких, с высокой шнуровкой ботинках.

Стрелка на часах почтамта подвигалась к цифре «пять». Скоро начнет темнеть, надо успеть сбегать на кладбище, проститься с Катей. Видно, так и не удастся ей встретить Петренко (дома его, конечно, не оказалось), так и не удастся показать ему удостоверение, выданное на имя ликвидатора неграмотности Нины Николаевны Камышиной. Проверила, тут ли оно. Удостоверение лежало в толстой общей тетради — «Дневник ликвидатора».

Кладбище окончательно испортило настроение, нагнало тоску.

Нина постояла у Катиной могилы. Холм засыпали желтые листья. Венок на кресте высох, затянулся паутиной. Нина почему-то не могла оторвать взгляда от муравья, он полз вниз по кресту. От кладбищенской тишины прохватил озноб. Стараясь не глядеть по сторонам, стала пробираться к выходу.

И вдруг услышала:

— Ниночка!

У свежей могилы стоял Петренко. Она никогда не видела у него такого помятого, печального лица. Первой мыслью было — «Анфиса». Нина подошла, испуганно глянула на новый, выкрашенный белой краской крест и прочитала: «Анна Степановна Петренко родилась в 1865 году, скончалась…» Всего две недели, как умерла.

— Вот, Ниночка, похоронил матушку, — сказал Петренко. — Не пожилось ей в Сибири. За своей хатой тосковала, за вишневым садочком журилась. Приехала и… Кабы знать… Идем. Темнеет уже.

Петренко шагал сосредоточенно, глядя себе под ноги. Нина маялась: почему она никогда не может найти нужных слов? Но разве тут слова помогут?

— Вот так, — произнес он, потирая переносицу. И, помолчав, неожиданно признался: — А за крест меня прорабатывали. Просила меня матушка перед смертью… Не мог я слова нарушить.

— Конечно же, не могли, — сказала Нина, чувствуя, что не в силах выразить жалость, сострадание и нежность за доверие, за то, что говорит с ней как со взрослой.

— К Катюше приходила? — спросил Петренко.

— Да, я ведь уезжаю. Завтра. — Она очень торопилась все ему выложить (вдруг скажет «мне пора»): и про вуз, и про биржу труда, и про красноносика, и Акимова, и про то, как Акимов дал направление на курсы ликвидаторов неграмотности.

— У тебя есть время? — спросил Петренко. — Мне нужно зайти в одну мастерскую. Ты не проводишь меня?. Добре. Почему ты не приходила к нам? На работу я бы тебя устроил. — Иван Михайлович остановился, чтобы закурить.

— Знаете, может, это и глупо, но я хотела сама. Понимаете? — Нина взглянула в лицо Петренко. Понял ли, что у нее на душе? Понял.

— Молодец, Ниночко! — улыбнулся Иван Михайлович. — Ну вот мы и добрались. — Петренко открыл дверь в узенькую, как щель, часовую мастерскую.

Нина впервые в жизни увидела столько часов, деревянные резные избушки на курьих ножках с гирями-шишечками, часы в строгих из красного и черного дерева футлярах, жестяные ходики.

Прислушалась к их тиканью. Те, что в футляре-избушке, весело отсчитывали секунды, в дорогих футлярах — внушительно, часы ходики как-то сконфуженно, будто стесняясь, что и им приходится напоминать людям о Всемогущем Времени.

— Ниночко, — окликнул ее Иван Михайлович, — дай-ка руку. Нет, не эту, левую.

К ее изумлению, радости и смущению, он надел ей на руку круглые часики с красной цифрой 12. Остальные цифры — черные.

— Это мне? — спросила она.

— Тебе. В честь начала трудовой жизни, — несколько торжественно произнес Иван Михайлович.

Он выложил перед часовщиком три десятки и, взяв Нину за руку (совсем как в детстве), вывел на улицу.

— Ну, вот теперь мы с часами, товарищ ликвидатор неграмотности, — сказал весело Петренко. Когда-то он так же радовался, подарив ей деревянную куклу.