Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Скоро лето.

Кончается школьная жизнь. Скоро! Завтра!

Скоро она понесет документы в вуз.

Их группа собралась в последний раз. Собралась, чтобы обсудить характеристики. Сегодня необычайно торжественно: за двумя сдвинутыми столами, покрытыми кумачом, заседает комиссия: представитель (кажется, из окроно или Союза шкрабов — школьных работников), лысый, средних лет человек с внушительным лицом; Шелин, руководитель группы; Сем Семыч, физик; и вся в бантиках, рюшечках и завитушках Берта Вильгельмовна; и, конечно же, Кира, секретарь школьной ячейки; и «ответственный товарищ» Корольков, председатель учкома.

С Кирой и Корольковым Нина, как только переступила порог школы, немного повздорила:

— Цветы — это мещанство, — заявил Корольков, увидев Нинин букет черемухи, — у нас деловое совещание.

— Мещанство проявляется в другом. — Нина поставила свой букет на стол. — Оно проявляется в поступках людей, а совсем не в цветах.

— Цветочки, стишки, — ввернула Кира.

Но в общем-то за последний месяц отношения с Кирой наладились. Вместе занимались. Кира жаловалась: из-за общественных нагрузок так много упустила. Ей туго давалась математика, но кое-чего Нина добилась. В школу они теперь ходили вместе, по дороге репетируя «вопросы и ответы» по словесности и обществоведению. Контрольные вопросы каким-то образом стали известны Лельке Кашко, а от нее и всей группе.

Сегодня Кира ушла в школу чуть свет: «Нужно провернуть организационную часть вопроса». Нина долго провозилась с блузкой, ночью шел дождь, и блузка не просохла, пришлось ее досушивать утюгом. А что юбка в двух местах заштопана, так это надо очень приглядываться, чтобы заметить. Все это чепуха, важно, какую комиссия и группа дадут ей характеристику.

Ребята говорят, что хорошая характеристика — путевка в вуз. Нина думала об этом со смутной тревогой и робкой надеждой. А вдруг… Герман Яворский вчера сказал: «Завтра скрестятся шпаги». Только Нина открыла утром глаза, как ее охватило лихорадочное беспокойство, оно не покидало ее дома, когда, обжигаясь, пила чай, и по дороге в школу, и сейчас, когда смотрела на солнечные зайчики на стене. «Уж скорее бы началось. Скорее бы все кончилось».

Встал Шелин.

А верно ребята окрестили его Христосиком. Будто с иконы сошел. Вот Якобсон был открытая душа, а этот… Но что он говорит?

— …вы вступаете в жизнь… Ваш долг перед рабочим классом… Мы должны не допустить ошибки, оценив по заслугам каждого, проявив максимум внимания и объективности…

Жаль, нет ее доброжелателя Шаркова. Яворский прислал записку: «Гришка смотался на строительство Турксиба. Считает, что это главная политическая задача на сегодняшний день». Вот это да! Он же собирался в горный поступать. Его-то уж непременно бы приняли. Вот он, настоящий комсомолец! И Мара не пришла — опять слегла мама.

— Предлагаю обсуждение проводить не по алфавиту, а побригадно. Так будет логичнее, — сказал Корольков, вопросительно глянув на представителя. — Предлагаю начать обсуждение с Антохиной. Все мы ее знаем как хорошего, принципиального товарища. Да, она заслуживает того, чтобы мы сегодня говорили о ней первой…

«Переборщил насчет того, что у Киры добросовестное отношение к академике (подумаешь, академика!). Сказали бы, к учебе, что ли, — думала Нина. — А то, что лучшая общественница, — правильно!»

— Кто еще хочет высказаться?

Выступили Христосик, Лелька Кашко (ну, эта рада стараться).

Оказывается, характеристику группа не только обсуждает, но и голосует за нее. Нина вместе со всеми голосовала за Кирину характеристику. Поймав Кирин взгляд, Нина показала большой палец. Кира поспешно отвернулась.

Все справедливо о Ване Сапожкове. Добросовестный — верно. Скромняга — о своих общественных заслугах не кричит, а, выходит, чуть ли не один всю школьную библиотеку переплел. Так, значит, Лозовская. Надо все запомнить до единого словечка. «Серьезное отношение к академике». Ну, положим, Мара посмеется, услышав такое. «Политически грамотная». Это верно — на обществоведении всю бригаду вывозит. «Хорошие организаторские способности». И это верно — не она ли организовала субботник. Сама возила тяжелющие тачки с мусором, чтобы устыдить мальчишек. Школьный двор вычистили под метелочку.

— Камышина.

Нина вздрогнула, насторожилась. Интересно, что скажут? Не сводила глаз с мучнисто-белого лица Королькова, пыталась сосредоточиться, но какие-то слова проскакивали, и она никак не могла их уловить.

— …Способная… вообще развитая…

«А не вообще? Ты слушай, слушай», — одернула себя.

— Я, как председатель учкома, считаю… отношение к академике несерьезное…

«Что он говорит?! Почему несерьезное?!»

— …часто пропускала занятия… мы даем характеристику не за один год. В восьмой группе Камышина по неделе не ходила в школу.

— У нее болела сестра, — с места сказал Яворский и вполголоса, но так, что все слышали, добавил: — Нечего было болтать про объективность!

Шелин постучал карандашом по столу:

— Яворский, веди себя приличней. Можешь взять слово в прениях, и тогда скажешь свое мнение.

Кажется, Христосик взъярился на Германа за «объективность».

— …в общественной жизни школы не участвовала…

И опять Герман не удержался и крикнул:

— В седьмой группе была редактором стенной газеты.

Шелин поднялся.

— Попрошу Яворского выйти.

Вот и отомстил Христосик. Может, кто другой и стал бы извиняться, но Герман, не глядя на членов комиссии, демонстративно вышел.

А Корольков, оглядываясь на президиум, говорил:

— Камышина не случайно отказывалась от нагрузок — это ее классовое самосознание…

«Ну что он говорит!»

— Камышина идейно чуждый, нам элемент…

Нина стиснула ладони, вся спина взмокла от пота. «Это я-то чуждая? Да как он смеет!» Нина с надеждой взглянула на Киру! Сейчас Кира встанет и защитит ее. Все выяснится. Нина в упор смотрела на Киру, стараясь поймать ее взгляд: «Ну выступи, выступи…»

Кира сняла очки и принялась их протирать. Она всегда так — протирает очки перед тем, как выступать.

Кира надела очки. Молчит, глядя в пол.

— Попрошу слова, — поднял руку Давыдов и встал. — Не очень-то Корольков объективен. Камышина хороший товарищ. Я сто раз видел, как она помогала ребятам. И по алгебре и по литературе. Той же Антохиной. Кстати, Антохина меня удивляет… Не прерывай, Корольков! Я твои высказывания слушал. Я, например, от Лозовской знаю, что Камышина написала заметку о безобразиях в Доме беспризорника. Заметка была напечатана в газете — разве это не общественная работа?! Антохина живет у Камышиной. Знает же она про заметку.

— Я читал заметку, — заявил Корольков, — мне Лозовская тоже говорила. Но учтите, товарищи, заметка без подписи. Вот, когда я писал…

— Не тебя спрашивают, — всегда выдержанный, Давыдов повысил голос. — Пусть выскажется Антохина.

Кира как бы нехотя, даже головы не повернула в Нинину сторону, проговорила:

— Правильно. Заметка без подписи, — она на секунду запнулась, а потом обычным уверенным тоном отчеканила: — Лично я не видела, когда Камышина писала заметку.

«А я еще надеялась на нее…»

— Па-а-азвольте, — поднялся Сем Семыч.

«Неужели и он?!»

Сем Семыч засунул кисти рук за ремень, он бывший военный и всегда поверх толстовки носит ремень.

— Па-а-азвольте. Дело не в заметке. Мы знаем Камышину с пятой группы, и ни разу на педсовете о ней как о неуспевающей не говорили. Так в чем же дело? Не вяжется что-то. Училась хорошо, а отношение к академике несерьезное.

Представитель согласно кивал головой. Нина на секунду воспрянула духом. Но Шелин наклонился к представителю и принялся что-то шептать на ухо. «О чем он? Про меня. Но что он может сказать?» — терзалась она.

Сем Семыч вытащил из кармана толстовки пачку папирос, но, видимо спохватившись, где он находится, сунул ее обратно. Покашлял и, сердито косясь на Королькова, сказал:

— Вы вот, сударь мой, тут изволили бросить обвинение — классовое самосознание не развито, идейно чуждый элемент… такие вещи нельзя говорить с бухты-барахты, а уж ежели говоришь — надо доказывать.