Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Ты же никогда деревни не нюхала. Взвоешь!

Взвыть? Нет уж, ни за что!

Африкан, узнав, что она едет в деревню, громогласно заявил:

— Давно пора. Сколько можно сидеть на материной шее.

Сколько? Три месяца с лишним…

Сначала ждала: вдруг попадет в вуз. В газете прочитала: «Определенное число мест бронируется для окончивших рабочие факультеты и для отсталых национальностей. Предпочтение будет отдано рабочим, крестьянам (батракам, середнякам и беднякам) и их детям; детям бывших политкаторжан, ссыльнопоселенцам; лицам рядового и нач. состава…» Нет, ни к одной этой категории Нина не подходила и все-таки, вопреки здравому смыслу, надеялась…

…Сейчас, когда все уже было позади, глядя на темный от пота круп Пегашки, Нина подумала: хорошо, что у нее хватило тогда ума не сказать о «несправедливости» Петренко. Все правильно.

— Мы далеко отъехали? — спросила Нина, чтобы как-то завязать разговор.

— Однако, три версты будя, — Карпыч длинно плюнул, подстегнул лошадь: — Н-н-ннооо! Язви тя в душу!

— Скажите, а у вас в деревне много неграмотных?

— Чаво? Неграмотных-то? А, почитай, все.

— Это ужасно. Неграмотному человеку тяжело жить!

— Известное дело — неграмотный человек темный, — согласился Карпыч.

Нина обрадовалась его поддержке. Зря ее пугали, что она не найдет общего языка с мужиками. (Особенно на это напирала тетя Дунечка, а Африкан ей поддакивал.) Нина почти восторженно изрекла:

— Вы это хорошо сказали — темный!

Мужик глянул на нее с ухмылкой, поскреб бороду.

— Только, барышня, я так полагаю — без грамоты ишшо можно дюжить, а вот без хлебушка человеку хана.

«Странно, при чем тут хлеб?»

— Но у вас в деревне есть хлеб. В этом году урожай. — Вот когда пригодилось, что на курсах, так же как и в школе при Якобсоне, их заставляли проводить политинформацию.

— Есть-то есть, да не про нашу честь. — Карпыч вытащил кисет и принялся сворачивать козью ножку.

«Это он о сдаче хлеба государству», — догадалась Нина, радуясь своей политической подкованности.

— Государству надо помогать, — сказала она, уловив в своем голосе нотки председателя рика, проводившего с курсантами беседу.

— Оно, конечно, надыть. Куды денесся. — Карпыч, свернув козью ножку, прикурил. Из его бороды повалил дым, — Облагать надыть по-божески, а то своим дружкам потрафляют.

— Каким дружкам? — Напрасно ждала ответа. Немного погодя пробормотала что-то путаное о классовой самосознательности.

«Не умею я проводить индивидуальные беседы». Прошлое, как едкий самосад Карпыча, снова надвинулось на нее…

Три месяца день за днем одно и то же — неопределенность, неверие, надежда и разочарование. Ежедневные ожидания и ежедневные крушения. Отправлялась на биржу труда чуть свет. Все еще дома спали. В квартире полумрак. Пила торопливо в кухне холодный чай. Никогда не удавалось прийти первой на биржу. Но попробуй-ка захватить первую очередь, в газете Нина прочитала: «На бирже труда состоит на учете 3235 безработных, в том числе 2119 женщин, подростков — 206 человек».

Биржа помещалась в унылом ветхом доме, расположенном в глубине двора. В семь утра во дворе выстраивалась длинная очередь, и начиналась проверка по списку… Лохматый высокий человек в очках и рваных башмаках на босу ногу хорошо поставленным баритоном выкрикивал фамилии безработных. Он каждому приклеивал прозвище.

— Двадцать первая! Ах, это наш колобок, — обращался он к простоватой женщине, как бы собранной из шариков.

Здесь были товарищ Дон-Кихот, худой усатый мужчина, постоянно споривший со служащими биржи; синьора — особа в шляпке с пожухлыми цветочками и кружевных перчатках без пальцев. Нину он прозвал сероглазой Офелией, а себя — Люмпен-пролетарием. Кое-кто стал всерьез называть его «товарищ Люмпен». Он отзывался.

В половине девятого проводилась вторая перекличка. После нее наступала относительная свобода. Нина пристраивалась на плахах, сваленных в углу двора, читала. К часу забегала Натка, и сестры отправлялись в студенческую столовую, самую дешевую в городе. В ней можно было получить за двугривенный глиняную миску жидкого супчика и микроскопическую дозу манной каши с подсолнечным маслом. После обеда Натка убегала к подружкам, а Нина отправлялась на биржу. Когда, наконец, очередь позволяла шагнуть в узкий, пахнущий затхлостью и кошками коридорчик, Нину била дрожь. А вдруг повезет? Вдруг маленький человечек, с запрятанным между отвислых щечек красным носиком, вручит ей направление на работу? Но человечек за окошком молча качал головой и торопливо произносил: «Следующий». Иногда, осмелев, Нина спрашивала:

— Может, есть место учительницы в деревне? — Она протягивала справку из школы о том, что ей, Нине Камышиной, присвоено звание учительницы первой ступени.

Красноносый человечек неизменно спрашивал:

— В профсоюзе состоишь?

Нина признавалась, что в профсоюзе не состоит.

— Мы членов профсоюза не можем обеспечить, — сердился человечек и захлопывал окошко.

Возвращаясь с биржи домой, Нина мысленно произносила гневную речь: «Как вы не понимаете, что я должна полгода проработать и только тогда меня примут в профсоюз. Ведь от вас же зависит, чтобы меня приняли в профсоюз!» Она непременно все это выскажет красноносику. Но отказ, хотя, казалось бы, и пора к нему привыкнуть, каждый раз повергал Нину в такое уныние, что она забывала о подготовленной речи.

Август был дождливым и холодным. Оттого, что дрогла под дождем, сильнее страдала от голода. Тут уже не до чтения. Куда-то исчез товарищ Люмпен, а с ним исчезла и шутливо-доброжелательная атмосфера. Возвращаясь с, биржи, съедала картофельную запеканку, запивала горячим чаем и забиралась в постель. На экране кино «Глобус» выкидывал свои сногсшибательные трюки Дуглас Фербенкс, на стадионе шли соревнования и о бегу и прыжкам, в городском саду в медные трубы гудел духовой оркестр, а в укромных местечках загородной рощи кто-то кому-то назначал свидание. Но все это было не для нее. «Сероглазая Офелия» жаждала одного: стать членом профсоюза.

В один из этих тоскливых дней она встретила Петренко. Он шел вверх по главной улице, его широкое крестьянское лицо показалось Нине мрачноватым и красивым. Она обрадовалась, первым ее движением было броситься к нему, окликнуть. Но тут же растерялась: что ему сказать о себе? Жаловаться? Плакать? Так-то она сама себе зарабатывает социальное положение! Нина поспешно юркнула в аптеку. Из окна проводила его взглядом…

Отрываясь от прошлого, покосилась на возницу.

Карпыч дремал, уткнувшись в бороду. Пегашка плелась еле-еле. Дождь сеял полегоньку. Черная взъерошенная ворона опустилась на мокрый выутюженный дождями стог сена. Будоража лесную тишину пронзительным карканьем, воронье напоминало, что ненастье надолго.

…Пронесся слух, что красноносика «вычистили». Слух скоро подтвердился. Однажды на крыльцо биржи вышел черноволосый человек на деревянной ноге и простуженным басом объявил:

— Товарищи, с сегодняшнего дня завбиржей буду работать я, Акимов. — Он вытащил из кармана потрепанной гимнастерки тетрадочный листок и, не заглядывая в него, сообщил: — На данное число бирже требуются следующие профессии: два грузчика на пристань. Есть таковые?

Пятеро мужчин подняли руки.

— Так. Становись справа, — скомандовал Акимов. — Гражданочка в белом платочке, куда вы? Вы же и полпуда не поднимете.

Сухонькая женщина сконфуженно вернулась на свое место.

Нина по себе чувствовала — люди напряженно ждали.

Акимов потребовал пекаря (вышло четверо), истопника (вышло человек двадцать). Нина с надеждой смотрела в рот Акимову. Нет, ни счетоводом, ни приказчиком, ни тем более плотником она не может быть. Она испугалась, когда Акимов, так ни разу и не заглянув в тетрадочный листок, спрятал его в карман гимнастерки.

— Остальных прошу разойтись! — объявил он.

Очередь не двигалась.

— Расходитесь, товарищи. Бесполезно ждать. Даю вам слово партийца, — убеждал Акимов.