Родина

— Вы… выше теперешней жизни? — медленно повторила Соня. — А чем же вы, скажите, выше ее?

— Ну, право, с вами трудно говорить, — смутилась Ольга Петровна, отводя взгляд от прямо устремленных на нее строгих глаз.

— Я все время за вами наблюдаю, Ольга Петровна, и вижу: вы вслепую живете, вы до сих пор не понимаете, что вы делаете!

— То есть как это «не понимаю»? Позвольте, Софья Евгеньевна, я честно зарабатываю свой хлеб.

— О, вы думаете: жить — это только зарабатывать хлеб насущный, есть, пить, одеваться?

— Ну а что же, что же еще?

— Нет, жить сейчас по-настоящему — значит спасать Родину! Вы не просто зарабатываете свой хлеб насущный, вы вашей работой спасаете Родину!

— Ой, куда вы, извините, возноситесь! — снисходительно улыбнулась Ольга Петровна, окинув скептическим взглядом хрупкую фигурку Сони и узенькую ее руку, нервно сжатую в кулачок. — Ну какие мы с вами спасительницы? Вот на фронте, где сильные мужчины, где оружие всякое, вот там действительно спасают.

— Да оглядитесь вы вокруг! — вдруг словно в ужасе заговорила Соня и широко обвела рукой по воздуху, будто не в тесной комнате общежития находились они, а где-то на просторе, на вершине, откуда все видно далеко и ясно. — Да вглядитесь вы и в себя, Ольга Петровна! Ведь каждый советский человек сейчас — сила!

— Это я-то сила? Господи-и!

— Да, вы, вы — если захотите! Вы анатомию когда-нибудь учили? Нет? Человек тогда здоров, когда не одни главные органы его тела — сердце, легкие, но и самые крошечные сосудики работают отлично, помогая друг другу. Вы знаете, что тяжелые болезни начинаются иногда с пустяков? А теперь вообразите: мы все, народ советский, мы — как одно тело и одна душа. Если где-то плохо работают, это обязательно отзовется в других местах. Представьте себе, если многие бригады, а за ними и целые заводы будут работать спустя рукава, какая это будет страшная болезнь! А нам болеть никак нельзя. У нас должны быть стальные мускулы, да! Вы понимаете, что я говорю об этом не только в физическом смысле, а также и о душевной жизни…

— Вам все что-то необыкновенное чудится, Софья Евгеньевна, — слабо усмехнулась Шанина.

— Чудится? — И лицо Сони опять залилось упрямым румянцем. — Да вся наша жизнь необыкновенная! Смотрите, Ольга Петровна, какое ужасное опять лето мы пережили, и как всем трудно сейчас, в сталинградские дни, другой бы народ голову потерял, а мы держимся и будем держаться! И я вас прошу…

Соня вдруг остановилась на середине комнаты, встряхнула головой, будто отвечая каким-то своим мыслям, потом, как с разлету, села рядом с Ольгой Петровной и положила ей на плечо горячие ладони.

— И я вас прошу, Ольга Петровна, не мешать нам всем крепко держаться!

— Я мешаю? — даже испугалась Ольга Петровна.

— Мешаете, — твердо сказала Соня, — мешаете нам тем, что стоите на месте. А вы должны и можете быть сильной, умной! Вы можете работать лучше, можете!

Ночью, переворачиваясь с боку на бок, Ольга Петровна вспомнила и весь этот необычайный разговор и жизнь свою. Странно, — собственная жизнь ее, что еще недавно представлялась чистенькой, нарядной и вполне достойной, теперь напомнила ей маленькую улицу где-то на окраине города — узенькую улочку, пыльную и сорную…

Утром Ольга Петровна встала в беспокойно-освеженном настроении, словно торопилась куда-то в путь. В цехе, на своем рабочем месте, она появилась раньше Глафиры и Анастасии и задание выполнила почти одновременно с Кузьминой.

— Эй, Настя, гляди: наша тихонькая обогнать тебя хочет! — предостерегла подругу Лебедева.

Ольга Петровна в ответ только прищурилась. На другой день она опять догнала Анастасию Кузьмину.

— Смотри-ка ты! — изумилась Глафира.

После смены, среди пара и плеска воды в переполненной душевой, Глафира громко рассказывала о том, как «тихонькая» Шанина уже вот-вот кое-кого обставит». Кузьмина недовольно профыркивала, бросая по временам:

— Ну, и ничего особенного!

Ольга Петровна отлично понимала, что рассказывает о ней Глафира для того, чтобы подзадорить Анастасию, но тем не менее, слышать о себе слова похвалы было очень приятно. На третий день Соня сдержанно похвалила Ольгу Петровну:

— Да, у вас уже кое-что получается.

Через минуту Ольга Петровна услышала, как Глафира сказала Кузьминой:

— Ой, Настя, держи ухо востро!

Но это подъемное настроение еще было зыбким, как кое-как настланный мостик, и всякий толчок мог поколебать его.

До этих дней Ольга Петровна равнодушно съедала то, что отпускалось в заводской столовой. Теперь у нее будто обострился вкус. Однажды, принимая свою обеденную порцию, Ольга Петровна понюхала щи и возмущенно крикнула в кухонное окно:

— Мало вам, что еда скверная, так вы еще и капустой гнилой людей кормите!

Толстая и широкая, как печь, растрепанная повариха в грязном фартуке быстро шагнула к окну, и Ольга Петровна увидела потные и трясущиеся от злобы щеки Олимпиады Маковкиной.

— Вона какая барыня чумазая тут выговаривает! — и, вытаращив на Ольгу Петровну желтые злые глаза, Олимпиада обозвала ее безобразными словами.

За Ольгу Петровну тут же заступились десятки голосов, и вся очередь перед оконцем зашумела, — но обида все равно осталась.

— Вот, Софья Евгеньевна, — укоряя, сказала после работы Ольга Петровна, — вы все только необыкновенное примечаете, а Олимпиада, грубая, грязная баба, у всех на глазах оскорбляет честных людей. Подобное безобразие, как сегодня в столовой, куда вы отнесете?

— Это нужно искоренить, бороться с такими типами. Давайте подумаем, как бороться с безобразием в столовой, — предложила Соня.

Через два дня Ольга Петровна после обеда заявила Соне:

— Олимпиада меня опять оскорбила… Теперь уже она сама наскочила на меня, издевалась, срамила меня перед всеми. За что же это?

В голосе ее зазвенели слезы, рука, потянувшаяся за электродом, дрожала.

— Погодите немножко, — остановила ее Соня, — успокойтесь, уймите руку, а то напутаете.

— А завтра она опять меня будет оскорблять? — вспыльчиво перебила Ольга Петровна.

— Не будет, не посмеет, — твердо сказала Соня. — Позвоню сегодня Тербеневу и напомню, что он обещал вызвать Маковкину.

Соня позвонила.

— Соединяю, — предупредительно сказала секретарша Тербенева, но в трубке долго не отзывались.

Наконец холодный голос Тербенева лениво произнес:

— В чем дело?

Соня кратко рассказала, что «к безобразиям в столовой прибавились антиобщественные выходки Маковкиной».

— Товарищ Тербенев, мы вас очень просим поскорей вызвать Маковкину. Рабочие возмущены ею, и мы думаем…

— Я вызову Маковкину, когда сочту это нужным, — уже совсем ледяным тоном произнес Тербенев, и вдруг Соня услышала, как отводная трубка стукнула о стол.

Соня, не сразу сообразив, недоуменно позвонила опять.

— Послушайте, — сказала она секретарше, — соедините меня опять, нас, кажется, прервали.

— Ничего подобного, — уже без тени любезности отрезала секретарша. — Алексей Никоныч просто не хочет с вами разговаривать!

Соня сначала опешила: в чем она провинилась, что еще три дня назад любезный замдиректора вдруг так грубо обошелся с ней?

Она с досадой смотрела в окно, будто плачущее от дождя, на мокрую заводскую аллею — и вспомнила, как Тербенев пригласил ее в свою машину.

«Неужели он обозлился на меня за то, что я выскочила из машины?.. Да, да, лицо у него тогда перекосилось, вспоминаю… Ну, злись на меня, но зачем же из-за меня мстить другим? Как это гадко!»

Еще через день, придя домой, Соня сказала Ольге Петровне:

— Знаете, на совещании стахановцев я познакомилась с двумя замечательными сталеварами: с Ланских и Нечпоруком. Они знают о нашей учебной бригаде, надавали мне всяких хороших советов. Потом я рассказала, как эта отвратительная Маковкина оскорбила вас. Ланских страшно возмутился. Словом, мы решили со сталеварами написать в многотиражку статью, подписать ее несколькими фамилиями, в том числе и вашей. Статью обещал написать Ланских, а вы дадите для нее материал. Ланских хочет защищать вас… да и вообще, говорит он, огласить эту историю важно для общей пользы.