Дни нашей жизни

— Устала? — шепотом спросил он.

— Нет.

Воробьев резко оборвал мелодию и встал, расправ­ляя плечи. Гаршин шутливо поклонился в пояс Кате Смолкиной и остановился неподалеку от Клавы. Курча­вая прядь волос падала на его лоб и придавала разгоряченному лицу простецкий и озорной вид.

Клава отвернулась от него и пошла опрашивать го­стей, не играет ли кто-нибудь на пианино.

Любимов, сбиваясь, начал играть вальс. Никого не смущало, что он играет с запинками и порою фальши­вит. Немиров первым пригласил Аню Карцеву и с усмеш­кой наблюдал, как тяжеловесный Алексеев пробует вальсировать с Клавой и как бедная Клава терпеливо помогает ему. Ко всеобщему удовольствию, Диденко пригласил старуху Перфильеву, та застеснялась было, а потом пошла кружиться с такой непринужденной лег­костью, что зрители наградили ее рукоплесканиями. В столовой стало тесно, и Елизавета Петровна от­крыла дверь в кабинет. Немиров повел свою даму туда, и несколько пар устремились вслед за ним. Он пропустил момент, когда главный инженер отказался от попыток танцевать, и увидел Клаву уже с Гаршиным. Скло­нив к ней голову, Гаршин что-то быстро и горячо гово­рил ей. Натыкаясь на танцующих, Немиров провальсировал в столовую и стал догонять их. Когда это удалось, его поразило незнакомое ему чувственное и восторжен­ное выражение ее лица.

— Вы уже не монашка, о нет! — донесся до него голос Гаршина.

— Я и не была ею, только…

Он не расслышал, последних слов Клавы, но увидел ее мстительную, торжествующую улыбку, тоже совер­шенно незнакомую ему.

— Григорий Петрович, на ноги наступаете! — вос­кликнула Аня Карцева и вывела его из круга танцующих к тому месту, где стоял, отдыхая, Полозов. Она села, но Полозов потянул ее за руку:

— Не ленитесь, вы же обещали танцевать со мной, а убежали с директором.

Немиров остался один у стены и закурил, провожая глазами Клаву. Помнит ли она, что вокруг — люди, которые скоро заметят ее чрезмерное увлечение разго­вором с этим самоуверенным разлетаем? Помнит ли она, наконец, что у нее есть муж и что он тут, рядом, и все видит?

Клава ни о чем не помнила. Она слушала Гаршина — человека, которого когда-то любила со всей силой пер­вой любви, человека, чьей женой обещала быть, наивно радуясь его покорности, его нежным уверениям, что она — его идеал, что он молится на нее... Правда обру­шилась на нее случайно и внезапно — грубая правда о его второй, неизвестной ей жизни с непритязательными увлечениями, с какой-то скандальной связью в институ­те с женой профессора. Оскорбленная до глубины души, она отрезала все одним ударом. Рвала письма, укло­нялась от встреч, велела матери не открывать Гаршину дверь. Тогда Гаршин подослал к ней общего приятеля с объяснениями: «Он любил и любит, а там — чисто мужское, сердце там не участвовало». Она выгнала и приятеля. Шли годы, жизнь брала свое, но оскорбление не забывалось. И вот он — перед ней, виноватый и снова влюбленный, уже не в идеал, а в живую женщину, лю­бящую другого. Он не забыл — тем лучше. Он никого после нее не любил — тем лучше! Она упивалась своей женской победой.

И вдруг она увидела мужа. Его тяжелый взгляд не­отступно следовал за ней.

— Я устала, — быстро сказала она, отстраняя Гар­шина, подошла к мужу и села возле него — прямая, то­ненькая, с бледными щеками. — Я устала, — повторила она и украдкой сжала его руку — теплое, родное прибе­жище. Ей очень хотелось ощутить ответное ласковое по­жатие. Но Григорий Петрович понял ее движение по-иному — чувствует, что виновата, и хочет успокоить его.

— Пойди к маме и приляг, никто не заметит, — ска­зал он напряженным голосом и отвел руку.

Клава быстро глянула на него, поняла, что он хочет удалить ее, и оскорбленно отказалась.

Тут подошел Диденко, — а ну-ка, пойдемте, нечего рассиживаться, когда танцуют! — и Клава вскочила как ни в чем не бывало. Танцуя, она о чем-то весело, не­обычно оживленно болтала с Диденко, а Немиров неот­рывно следил за нею, пугаясь оттого, что и она сама и его счастье показались ему непрочными, как никогда.

«Вы уже не монашка, о нет!» — звучало в его ушах.

Он припомнил день, когда Клава впервые надела это вечернее платье, — он назвал ее монашкой, а она вся зарделась и весь вечер была сама не своя. Так вот оно что!

На столе возле водогрея уже лежали на боку горы перевернутых тарелок. Елизавета Петровна только что взялась перетирать их, когда в кухню стремительно во­шел Григорий Петрович и, схватив ее за локоть, требо­вательно спросил:

— Что у нее было с Гаршиным?

Елизавета Петровна выронила тарелку. Тарелка со звоном разбилась. Елизавета Петровна наклонилась было подобрать осколки, но Григорий Петрович с силой притянул ее к себе и повторил с гневной настойчиво­стью, какой она и не предполагала в нем:

— Что у нее было с Гаршиным?

Она возмущенно выпрямилась. Сквозь волнение по­думала: «Вот он какой, недаром заводские говорят, что крут! Знала я, знала, что эта встреча до добра не дове­дет».

— Можете спросить ее сами, — сухо сказала она, высвобождая руку. — Ей нечего скрывать от вас, а я...

Она смолкла на полуслове, потому что в лице Немирова проступило такое страдание, что все ее раздраже­ние улетучилось.

— Ничего особенного не было, — тихо сказала она и взялась перетирать тарелки. — Он ухаживал за нею перед войной. И вы сами видите, какой он. Я думаю, она увлекалась им. Он даже предложение делал. Только ведь он легкомысленный человек, она скоро поняла это...

— Она любила его, — упавшим голосом сказал Не­миров.

— Это было очень давно, Гриша.

Елизавета Петровна редко называла его так, и от этого ласкового обращения он почувствовал, что неожи­данное несчастье придвинулось вплотную.

Но Елизавета Петровна продолжала говорить, пере­тирая тарелки, и эти ее плавные движения и ровный голос действовали успокоительно:

— В жизни женщины бывают случаи, которых не стоит касаться. Она вас любит, Гриша. А это давно прошло. Ей было нелегко встретиться с ним сегодня. Но вы же видите, она не захотела испортить вечеринку, она думала о вас.

— Но вы! Вы! — с гневом вскричал Григорий Петро­вич.— Вы-то могли предупредить меня? На кой черт было звать его! Да я б его и на порог...

Елизавета Петровна гордо вскинула голову — дви­жением, одинаково свойственным и матери и дочери:

— Это значило бы придавать значение тому, что значения не имеет.

Он ушел немного успокоенным — и правда, зачем придавать значение тому, что значения не имеет! Надо не обращать внимания, а потом спокойно посмеяться вместе с нею... Но в памяти вставал Гаршин таким, каким он был после пляски, с этим озорным чубом, па­дающим на разгоряченный лоб... вот он, человек, кото­рого Клава по-настоящему любила!

В передней, привалившись к куче пальто, храпел Гу­саков. Молодежь одевалась, собираясь уходить. Григо­рий Петрович хотел удержать их, но Пакулин объяснил, что Вале нездоровится и нужно проводить ее домой. Валя, такая веселая в начале вечера, в самом деле ка­залась больной.

В кабинете кружком сидело человек десять, играя в непонятную Немирову игру, — что-то передавали по ру­кам, что-то отгадывали. Верховодила там Катя Смолкина, покрикивая на тех, кто пытался плутовать. В другом кружке жена Диденко рассказывала какую-то историю. Ася смеялась громче всех, а Воловик дремал с откры­тыми глазами, сонно улыбаясь. В сторонке, прямо на ковре, сидели Полозов и Карцева, у них шел отдельный тихий разговор. Немиров подумал: «Вот и тут, наверное, любовь!» — и ужаснулся; поняв, кого он объединил этим словом.

В опустевшей столовой Клава снова учила Алексе­ева танцевать.

Гаршин сидел под открытой форточкой и жадно ку­рил. Немиров видел, что он следит за каждым движени­ем Клавы, и по особой живости и легкости движений Клавы понял, что она это знает.

«Не надо придавать значения», — повторил себе Не­миров, направляясь к группке наиболее почтенных гос­тей, откуда доносился азартный голос Диденко:

— Конечно, наша эпоха — эпоха увеличения скоро­стей, давлений, напряжений, температур!