Дни нашей жизни

— Наш район, видишь, Ксана? — Николай слегка сжимает ее руку, чтобы привлечь внимание. — И наш завод идет первым!

— Тронулись! Смотри, Коля, тронулись!

В лад грянули оркестры, в лад развернулись сотни знамен. Колонны вступили на площадь, тысячами лиц повернувшись к трибунам, вскинув для приветствия тыся­чи рук. Красные, зеленые, синие шары взметнулись над колоннами. И полетели, подхваченные воздушными струями, над площадью.

— Ксана, смотри, наша турбина!

— Как она хорошо выглядит, правда?

— А вон Диденко идет, видишь? Диденко и Алек­сеев! И Воробьев! А вон мои ребята — смотри, Ксана, — со знаменем, смотри! Видишь?

Стоит на трибуне Григорий Петрович Немиров. Солнце уже успело тронуть загаром его лицо. Он стоит и горделиво улыбается — хорошо идет завод! И турби­на выглядит хорошо, приметно. Со всех сторон доносят­ся до Немирова возгласы: «Смотрите, как турбинщики эффектно идут!.. Это их новая турбина, знаете, мощ­ная!.. Здорово!»

Григорию Петровичу хочется сообщить всем окружа­ющим — это мой завод, моя турбина! Он счастлив. Третьего дня на первых страницах газет опубликовано приветствие заводу по случаю выпуска мощной турби­ны нового типа. «Директору завода т. Немирову...» Читают ленинградцы, читают уральцы — ого, товарищи, это же наш Немиров!

Он машет шляпой, ему очень хочется, чтоб свои, за­водские люди заметили его привет. Но они не разгля­дят — где там! А вон Диденко... Алексеев…  чудила, не пошел на трибуну! Тяжело ему с его больным серд­цем топать. Почему я не подумал, что надо пойти со своими? Ничего, зато завтра соберемся все вместе — запросто, дружески отпраздновать успех. Это сблизит больше, чем если б я шел сейчас вон там, во главе...

Как растрогался Перфильев, что директор пригласил к себе, да еще с женой! И Ефим Кузьмич... А моло­дежь явно растерялась — эта девчушка вся покраснела, а Пакулин и не нашелся что ответить. Очень, очень хо­рошо придумала Клава!

А завод все идет, идет мимо трибун. Рядом с Неми­ровым кто-то уверяет, что «Турбостроитель» уже про­шел. Григорий Петрович возмущенно вмешивается:

— Ничего подобного! Еще и половина не прошла! Вон инструментальный цех идет, а за ним еще четыре.

Но вот прошел и последний цех. Маленький интер­вал — и начинается колонна металлургического. Ишь ты, толстяк шагает впереди, да еще как молодцевато!

— Смотрите — Саганский! — сказал кто-то за спи­ной Немирова.

«Эх, надо было и мне... Интересно, Волгин на три­буне или тоже идет с заводом?»

Когда подошел станкостроительный, Немиров сразу приметил высокую подтянутую фигуру Волгина. Как командир впереди своего полка, и походка воинская, четкая... Заметили наши, что другие директора идут? Вряд ли, в такой массе не разглядишь...

А праздничный поток не иссякает, гремят оркестры, перекатывается по рядам «ур-ра-а!». Плывут макеты изделий: во много раз увеличенный микроскоп, во много раз уменьшенный корабль, подъемный кран, наборная машина — линотип, всевозможные станки, галоша в че­ловеческий рост, маленький цельнометаллический ва­гон, гигантская электрическая лампочка, пирамида из пестрых тканей...

— Чего только нет в Ленинграде! — воскликнул Николай. — Правда, Ксана?

Она посмотрела на него и улыбнулась. В ее глазах отражались красные пятна проплывающих мимо них знамен и цветные, взлетающие в небо шары — малень­кие, яркие точечки.

2

Скинув пиджак и подтянув повыше рукава рубашки, Григорий Петрович растирал в тарелке горчицу, пока Елизавета Петровна чистила и раскладывала по селе­дочницам селедки.

— Гриша, поди сюда! — позвала из столовой Кла­ва. — Как хочешь, вина маловато!

На трех сдвинутых вместе столах были уже расстав­лены всяческие закуски и прикрытые полотенцами до­машние пироги, в центре красовалось длинное блюдо с заливным, мерцающим красными звездочками морковки, а между блюдами, тарелками и рюмками высились бу­тылки с вином и графины с настоянной водкой.

Клава стояла в дверях и критически оглядывала только что накрытый стол.

— Не вина, а водки маловато, особенно если при­нять во внимание Гусакова, — решил Григорий Петро­вич. — Сейчас пошлю Костю прикупить.

— А стол как тебе кажется? Ничего?

Он подошел к Клаве и поцеловал ее. Все, что она делала, было хорошо. Но какая она бледненькая сегод­ня!

— Ты здорова, Клава?

— Ну конечно! Просто немного замоталась.

Он знал — даже если ей нездоровится, она не ска­жет об этом, чтобы не портить ему праздник. Последние недели она очень много работала и была необычно воз­буждена. На расспросы мужа уклончиво отвечала: «Ни­чего особенного, кое-что  придумала и теперь воюю. Добьюсь — расскажу!» Если ей бывало трудно, она ни­когда не просила у него помощи. А Саганский любил пошутить по поводу ее самостоятельности: «Разве Клав­дия Васильевна будет со мной советоваться, когда у нее дома такой могучий консультант!» — и очень сердил этим Клаву. Она не любила советоваться с мужем, хотя часто говорила с ним по общим вопросам экономики производства и, как понимал Немиров, деликатно на­правляла его мысли к этим вопросам, которые он, по ее мнению, недооценивал.

Григорий Петрович считал, что планирование и фи­нансы — незыблемый костяк, который обеспечивает по­рядок в текущем, вечно обновляющемся процессе про­изводства. Клава возражала — это душа движения и обновления. Мысль о том, что и экономист может быть новатором, видимо, увлекла ее. Что она придумала те­перь и с кем воюет?.. Может быть, у нее какие-нибудь неприятности, которые она скрывает? Такая уж она, Клава. Даже свою тревогу о муже не показывала. Ведь знала, что с турбиной не ладится, и хоть бы словечко сказала! А когда испытание прошло прекрасно и в газетах появилось приветствие заводу, вот только тогда и по­нял Немиров, как она беспокоилась за него. Выбежала к нему навстречу, обняла, прижалась лицом...

А Елизавета Петровна закатила роскошный ужин, даже шампанского купила. Удивительно они похожи — мать и дочь. Если что-либо волнует или тревожит Ели­завету Петровну — замкнется в себе, виду не покажет. А в радости щедра.

В тот вечер они втроем отпраздновали победу, и Гри­горий Петрович с увлечением рассказывал, как порабо­тали турбинщики, на радостях примечая их достоинства, о которых прежде не задумывался.

— Ты позови их в гости, — предложила Клава. — И я познакомлюсь с ними, и тебе приятно, и им.

— К нам, домой? — удивился Григорий Петрович.

— Ну конечно, домой!

Елизавета Петровна вставила свое слово:

— По-моему, если вместе работать, то вместе и праздновать.

Вдова мастера, состарившегося на металлургическом заводе, Елизавета Петровна привыкла всю жизнь об­щаться с заводскими людьми и теперь, должно быть, скучала в директорской, всегда пустой квартире.

— Но ведь если звать — так не меньше, как человек двадцать пять, — пробормотал Григорий Петрович.

— Ну и что же? С хозяйством я справлюсь, вот только деньги...

— Денег жалеть не будем! — внезапно увлекшись, воскликнул Григорий Петрович. — Уж если устраивать, так пир горой!

Клава с Елизаветой Петровной сразу же начали об­суждать, что испечь и чего купить, а Григорий Петрович задумался. В последнее время он не раз чувствовал, что отношения с людьми на этом заводе у него сложились иначе и хуже, чем на Урале. Там, на уральском заводе, он был «своим», его знали с мальчишеских лет, он был связан дружбой с десятками заводских людей. Когда его выдвинули директором, прежние друзья остались друзьями и с поразительным тактом отделяли службу от дружбы. И ведь не мешало одно другому! А здесь он сразу взял тон властного, сурового и взыскательного начальника, потому что в глубине души побаивался: будут ли уважать такого молодого директора, да еще присланного «со стороны»? Отношения сложились почти­тельно-холодные. Только в последние дни, после того как Григорий Петрович принял смелое решение о заме­не регулятора, что-то неуловимо переменилось. При­дешь в цех — все как будто по-прежнему, а глядят люди сердечней, обратятся к директору, — в голосе дружелюб­ные нотки. Придешь в конструкторское бюро — так же уважительно встают конструкторы, приветствуя дирек­тора, но впервые улыбаются ему, и в обычных словах «здравствуйте, Григорий Петрович» — человеческое теп­ло... Сам себе не признаваясь, Григорий Петрович жад­но тянулся к этим проявлениям любви.