Сибиряки

— Сперва верховик дует. Это, считай, самая что ни есть погода. Солнышко, волны поплескивают, чайки летают. А потом култук. Этот низом дует. Тот, верно, все собирает: и дожди, и пыльцу с гор — все. Закрутит, завертит, дождями зальет. И сарма. Эта, что тебе рысь: подкрадется из-за гор да сверху как вдарит! Куда култук, куда что — все разгонит. Вода ажно от берегов схлынет — и рябь пойдет. А дальше, в море-то, такие валы погонит — не приведи господи! Я в эту сарму разок угодил, так, думал, все тут. За баркасом лодчонка была привязанная. Так ту как на волне вскинет, встанет она, матушка, на попа — ну тебе стенка-стенкой, так и ждешь, что на голову шлепнет. Ан, глядишь, обошлось. И будто куда провалилась — нет позади лодчонки. Страшная эта штука, сарма. Зато после ее опять солнышко, и чайки, и опять же верховичок…

И смолк: к ним на пригорок поднимался рослый щеголеватый лейтенант.

— Вы хирург Червинская?

Темные выпуклые глаза так и ощупывают Ольгу. Савельич встал, вытянулся перед весело ухмыляющимся лейтенантом.

— В чем дело? — рассердилась Червинская: терпеть не могла она таких слишком уж откровенных разглядываний.

— А вы ничего. Я бы с удовольствием к вам под нож…

— Что вам от меня нужно?

— Простите, увлекся. Вот приехал за вами. Генерал просит. Занозу ему вытащить…

— Вот пусть и едет сюда со своей занозой.

— А вы сама заноза хорошая, дорогуша. Это ведь генерал просит. Может, прокатимся? Лимузин к вашим услугам. — Он показал на стоящую внизу окрытую легковушку.

Ольга не знала, что делать. А больше всего злил ее этот нагловатый щеголь. И генерал хорош: что за прихоть отрывать хирурга на какую-то занозу.

— Хорошо, я спрошу начальника госпиталя.

— Так ведь он сам меня направил к вам, душечка…

— Перестаньте!

Ольга встала и пошла вниз, к госпиталю. Лейтенант достал коробку «Казбека», постучал папиросой по крышке, не спуская глаз с гибкой, стройной фигуры молодой докторши, спросил санитара:

— Что это она злая?

— Не могу знать, товарищ гвардии лейтенант!

— Замужняя? Есть кто у нее тут?

Савельич вздохнул.

— Не мое это дело, товарищ гвардии лейтенант. Может, и замужняя.

— А хороша! Хороша, проклятая! А глаза-то какие! Синие глаза-то?

— Не могу знать.

— Экий же товар пропадает! А почему злая?

Савельич затоптался. Уйти бы от греха, да нельзя: служба!

— Сами вы ее, товарищ гвардии лейтенант, забижаете. Она женщина справедливая…

— А ты-то кто ей? Нянька? Или сам, может, тут втихомолочку, по-стариковски? — и расхохотался своей остроте. — Вот что, отец, ты ей скажи при случай: как, кума, не журись, а до кума повернись. Ну, бывай, папаша! — И, дружески похлопав по плечу Савельича, сбежал к машине.

Савельич поплелся к госпиталю. Машина с лейтенантом обогнала его, обдав дымом и пылью. И снова прошумела, пронеслась мимо, уже навстречу, с Червинской.

Ольга впервые была на КП. С обеих сторон глухо, раскатисто ухали пушки, потрескивали невидимые в складках холмов и овражках пулеметы и автоматы. Лейтенант, а за ним Червинская спустились в траншею и теперь пробирались в ее лабиринтах через осыпавшиеся комья, телефонные провода, брошенные кем-то лопаты, кирки, порванные противогазные сумки. В одном месте Червинская наступила на каску. Каска опрокинулась и больно ударила по ноге. Ольга невольно вскрикнула, держась за ушибленное место, запрыгала на одной ноге. Лейтенант вернулся к Червинской.

— Ай-яй! Больно?

— Больно, — призналась Ольга.

— Пожалеть разве? — и схватил Червинскую, поднял, понес траншеей. — Хоть подержаться!

— Пустите! Сейчас же пустите меня! — Ольга заболтала ногами, уперлась свободной рукой в увесистый подбородок нахала, силясь вырваться.

— Сказали бы: неси, Верещагин, до Омска — твоя будет. Донес бы! — И поставил. — Прошла нога?

— Прошла. Идите!

У входа в блиндаж люди: связисты с аппаратами, с автоматами на груди солдаты, офицеры. Под толстенным накатом из бревен, засыпанным землей и обложенным дерном, лейтенант усадил Червинскую на ящик, приосанился, но в дверь войти не решился: из блиндажа донесся вдруг зычный рассерженный бас и ругань: отборная, площадная, с перекатом.

— Минуточку, сейчас будут выносить, — пояснил лейтенант Червинской и снова расправил под ремнем складки.

— Кого? Генерала? — наивно спросила Ольга.

Дверь распахнулась, и под навес выскочил раскрасневшийся здоровяк, ошалело вращая выпученными глазами. Ольга, не понимая, что происходит, сама испуганно смотрела то на здоровяка, то на ухмыляющиеся лица окруживших его товарищей. Кто-то робко взялся за дверь, но лейтенант отодвинул:

— Минуточку! — и исчез за дверью.

Над головой провыл снаряд. От близкого разрыва дрогнул, осыпал пылью бревенчатый потолок навеса. Однако Ольгу теперь больше занимала эта страшная дверь в блиндаж, чем немецкие снаряды. Но в блиндаже стало тихо. Дверь распахнулась, и снова появился лейтенант:

— Хирурга!

Ольга с бьющимся сердцем перешагнула порог мрачного помещения с низким бревенчатым потолком и длинными узкими щелями вместо окон. Несколько бойцов прямо на полу, с аппаратами. За столиком над картой склонились люди. Ольга шагнула к ним.

— Ну где вы там? — прогремел могучий бас за спиной Ольги.

Червинская обернулась. Прислонясь к стене, запрокинув назад большую голову, сидел на скамье военный. Ворот у гимнастерки распахнут до волосатой груди, левая рука забинтована у плеча, лежит на ремешке бинокля.

— Я хирург. Что у вас, товарищ?.. — как назвать человека с ромбиками в петлицах? Генерал? Командующий?

— Заноза, язви ее в душу! Давай-ка ее оттуда. — Военный сел прямо, выказав весь свой могучий корпус. Из-под густых, сцепившихся над переносьем косматых дуг блеснули в черноте белки глаз.

Ольга, едва различавшая в полутьме предметы и лица, с трудом разглядела забинтованное плечо военного, выступившую на марле кровь. Какая же это заноза? И темень еще… А он на тебе — что-то делай!

— Что же я здесь увижу? Я ведь не кошка.

— Верно, не кошка, не сообразил. Лейтенант!

— Я, товарищ генерал!

— Освободи поднавес хирургу!

— Слушаюсь, товарищ генерал! — И, предупредительно открыв дверь, пропустил впереди себя Ольгу. — А ну, кыш, кролики! Генерал петь будет!

«Поднавес» опустел в одну секунду. Генерал появился в дверях, шагнул, уперся головой в накат бревен и сел, раздавив под собой ящик.

Червинская развязала бинты, рванула присохшие к ране. Генерал только крякнул:

— Вот это по-нашему, язви ее… Молодец, доктор!

Рана была глубокой, рваной. Привычной рукой нащупала у плеча осколок.

— Надо в госпиталь. Это же операция!

— Какой, к дьяволу, госпиталь, когда тут… Тащи так, доктор!

— Но это же страшно больно! — поразилась Ольга такой решительности. — Тут надо наркоз…

— А мы с песней. Режь, говорят! Лейтенант, запевай! Давай, давай, тяни ее оттуда, холеру!.. — и загудел, затянул песню, глуша басом лейтенантовский баритон:

Червинская работала скальпелем. Острый, длинный, что стальное перо, осколок задрожал наконец в ее пальцах: какую же боль должен был вынести, побороть в себе этот большой человек в солдатской гимнастерке!

Поблагодарив Червинскую, генерал приказал лейтенанту отвезти ее в госпиталь.

— Нет-нет… Я лучше одна, — поспешила возразить Ольга и, пугливо взглянув на лейтенанта, занялась инструментами.

Генерал, перехватив взгляд, поманил к себе лейтенанта, погрозил пальцем.

— Смотри, кот! Я тебе усы выдерну. Отвезешь — и назад, живо!

Сердце, казалось, перестало стучать, когда Нюська вышла из мрачного клокочущего вокзала и очутилась в Москве.

— Здравствуй, белокаменная матушка наша! — торжественно произнес один из членов культбригады и при этом снял шляпу.