Капитанские повести

— Потому и рыбку ловили?

— Ну, ради такой рыбалки я бы в любое время остановился. Экипаж стал как новенький, и воспоминаний теперь на всю жизнь хватит. Я же видел, как вы там рукава засучивали и тряслись…

— Расскажу дома в Пензе, никто не поверит. Да и сам не верю. Увидел ее, ноги дрожат, как перед первой атакой. И вижу, что не вытащить, и удержаться, чтобы не попробовать, не могу. Ей-богу, два часа потом в себя приходил, руки успокаивал. Повеселил ты нас, Виталий!

— Ну и исполать вам…

— Комсомольское собрание планируем на завтра, о соревновании, спартакиаде. И о Мисикове, конечно.

— Долго же раскачивались! Он уже, наверное, и забыл про чехлы.

— Дело не в чехлах. Будем учить его партийному отношению к жизни. То есть? То есть вдумчивому.

— Не лежит у меня душа к таким ребятам. Один вид чего стоит! Племя длиннополое, с кривыми коленями, волосатое. Мужики! Боксеры! Космонавты! Нашли с кого моду слизывать, с западных педерастов! Мы после войны прошлогоднюю картошку выкапывать ходили, чтобы выжить, а эти прошлогоднее дерьмо выкапывать лезут, лишь бы походить не на себя, а на Джонни с обложки.

— Не бунтуй, Виталий. Не за то воевали. И Мисиков таким не будет.

— Надо, надо тянуть его, за руки, за лопухи его нескладные. И Графа, этого пацанишку. Да и всех.

— Раз-два, взяли! — засмеялся Андрей Иванович.

— Ладно, попьем вечерком у меня тут соку с вашим инструктором. Не люблю, когда человек на борту — и на отшибе!

22

Доброго вечера у них не получилось. Капитан рискнул для первого тоста сделать коктейль покрепче, с ромом, потом они перешли на обычный тропический напиток: сухое вино со льдом и водой, но Георгий Васильевич быстро и решительно пьянел, становился человеком все более общительным, как добрый старый расчувствовавшийся учитель, снизошедший до своих учеников. Может быть, банкет в его честь воодушевил его.

Он попросил не разбавлять вино водою, согласился лишь на лед в кубиках, и сидел, медленно отхлебывал капитанское «Саэро», и причмокивал при этом лежащей на языке льдинкой, словно конфетой.

— Чудесное, поразительное впечатление — эта луна-рыба! Я бы никогда не допустил, не поверил, если бы не увидел своими глазами, нет! — Он погрозил пальцем: — Но знаете ли, Виталий Павлович, не была ли наша остановка просчетом, ошибкой? Состязание с «Волочком» решают считанные часы, а мы сколько потеряли? Не ослабли ли, наконец, накал, интенсивность соревнования? Это нужно было учесть, принять в расчет.

— Ну, пока бы я рассчитывал, я бы потерял луну-рыбу из виду! Да и какой тут расчет, маневр капитана Уильямсона — и все. Чудес не бывает, «Вышний Волочёк» для нас недосягаем. И разрядка для экипажа необходима.

— Безусловно, конечно. Но ведь другой капитан не остановился бы ради рыбы? Что, не так, по-другому?

— Каждому свое — сказал Адя Шикльгрубер, — нехотя ответил Виталий Павлович, — был бы я другим, я бы тоже не остановился.

— Чего другого, а внимания, любезности к людям у вас хватает. Зрелище чудесное, незабываемое, нет! — И Георгий Васильевич снова погрозил пальцем: — Да вы и не к такому привыкли, а для меня, для земного, берегового человека это выше всех слов. Я восхищен, благодарен! Это незабываемо!.. Кстати, кто этот Адя, как его, Шиклюбер?

— Был, слава богу, был один такой тип, — вмешался Андрей Иванович. — Чего же мы сидим порожние? Как, Виталий Павлович, еще по полстакана? Подарок Грузии — легчайшее «Саэро»?

— Кто этот Адя, я не знаю, но выражение слышал наверняка, точно, — упрямо повторил Георгий Васильевич.

— Ну, земля слухом пользуется, — ответил капитан, задраивая окна и включая кондиционер на третью ступень охлаждения. — Вы не обращайте внимания.

Андрей Иванович снова разбавил вино водой из холодильника, но Георгий Васильевич воспротестовал:

— Зачем, что вы! Конечно, я не чета, не пара морякам, но вы уж позвольте мне, как имениннику, самому. Лучше меньше, да лучше!

Он засмеялся, оглядывая каюту блестящими трезвыми глазами, полувопросительно склоняя набок чистую седеющую голову.

— Ах, моряки, моряки, какой ведь вы народ! К примеру, мне жена, супруга, во время отпуска всегда покупает сухое. Буквально как меню, рацион. Жора, говорит, это жидкое солнце, светило! А вы… — Георгий Васильевич шутливо погрозил стаканом. — Итак, за вас, за ваш коллектив! Я узнал, открыл здесь много нового. Уфф! Только зря вы, Андрей Иванович, так неразлитно, нараспашку с народом, словно, понимаете, вы должны, обязаны…

— Так ведь должен я и обязан, Георгий Васильевич. Откуда у меня зарплата? Это ведь не проценты с произведенного много продукта. Эти деньги люди на общее дело из своего заработка вносят. Как же я не должен и не обязан?

— Это утопия, мелкобуржуазность, мелки… это… Каждый человек получает зарплату!

— Ну, взялись, — вступился, в свою очередь, капитан. — Зачем такие серьезные разговоры? У Георгия Васильевича день рождения. К тому же отмечается посреди океана — такое не часто бывает. Хотите, выдадим вам официальную справку, что тридцать три года вы встретили среди Атлантики, вблизи тропика Рака, в первый день пассата?

— Тридцать шесть мне, — возразил Георгий Васильевич, — тридцать седьмой. А диплом, с гербом Нептуна, о, я был бы очень обязан, признателен. Жена будет восхищена, одобрит. Это идея! Выпьем за идею, за диплом, которым, которым…

Георгий Васильевич замолчал, погрузясь в кресло, с достоинством вникая в суть стакана. Капитан переглянулся с Андреем Ивановичем и потянулся к приемнику. Медленное, тихое, звонко-интимное латиноамериканское танго, столь подходящее к минуте, полилось под ноги Георгию Васильевичу. Он покивал в такт головой и постукал подошвой, с треском поставил на стол стакан и всмотрелся в простор каюты.

— Ага, Андрей Иванович, и вы тут, здесь. Слушайте, как же умеют располагаться, устраиваться люди? Вот, пожалуйста, танец, танго, где-нибудь под пальмами, под деревьями. Да что там! — продолжил он с загоревшимся лицом. — Нам на семинаре лектор из Москвы рассказывал! Писатель один организовал кружок литературный — сто семь девиц! Сто семь, а? Вот оно то, что недопустимо!

— Ну, а как же он, бедный, с таким количеством один справлялся? — спросил Виталий Павлович.

— А? А привлекал, приглашал еще кого-нибудь, да, несомненно. Нет, вы не думайте, не считайте, что я… — он шевельнул ладонью возле уха, — нет! Давайте уговор, слово, только правду, истину! Я вам правду, и вы мне правду. А? Сигнал нам был, понимаете, ясно? Должны мы, если человек ошибается, должны мы его подправить, выровнять, пока не поздно? Вот у вас должен я правду, истину, знать? Да! А вы мне анекдоты, присказки, понимаете, словечки. Да у вас весь экипаж на своем языке говорит! Как это понимать?

— От кого, куда и о чем был сигнал? — перебил Андреи Иванович.

— Не знаю, не могу сказать. Это там известно, — Георгий Васильевич потыкал указательным пальцем в плафон на подволоке, — но я тут, с вами…

— И что же?

— У вас на борту есть настоящие коммунисты, партийцы. И вы должны, понимаете, поддерживать, поднимать их. Пример? Очень просто, свободно! Вот Федор Иванович Крюков, муж, семьянин. Какая деловитость, принципиальность! Вы посмотрите, как он без скидок на расу, национальность…

— А я-то думал; — сказал капитан, — что Федор Иваныч из тех, у кого нет национальности. Вы уж меня извините. У меня смена вахт. Мне на мостик нужно. Кофе в термосе, Андрей Иванович, это сейчас максимально кстати. В крайнем случае, нашатырный спирт. Три капли на стакан. Ну, счастливого вечера, — капитан похлопал по плечу сопротивляющегося Охрипчика, подмигнул Андрею Ивановичу, который взялся поправлять наглазную повязку. — Да, только кофе или нашатырь!..

На мостике, конечно, было лучше. Потрескивали репитеры гирокомпаса, шелестел вентилятор, но через открытую дверь слышен был перекрывающий все звуки цивилизации ровный плеск поднятого пассатом океана. В рубке стоял запах соли, бумажной пыли и табака, и оба штурмана горбились над картой.