Капитанские повести

И вот уже яруса надстроек над круглой кормой напружинились, изогнулись, как яруса парусов, и все дальше, и дальше, и дальше…

«…А ведь они на нас сейчас так же смотрят», — подумал Виталий Павлович.

19

Вторым праздником в этот день было получение очередного радиобюллетеня. Он был просмотрен капитаном и помполитом, зачитан по трансляции, подшит в специальную папку, скопирован и в копии приколот на доску приказов и объявлений. О нем можно было бы говорить много, столько же, сколько будет об этом говорить экипаж, натосковавшийся вдали от родного порта, но лучше всего прочитать бюллетень самим:

Прочитав уже слышанный по трансляции бюллетень, люди медлили у доски объявлений, кое-что перечитывали снова, и еще медлили, как медлят на перроне перед посадкой в уходящий поезд, и расходились по своим работам и вахтам, и несколько странным казалось грохочущее, обвитое кабелями и трубопроводами машинное отделение, и несколько непонятным был прогретый, как баня, океан с плавающими в нем пятнами мазута и клочками светло-коричневых саргассовых водорослей. Какое вечное небо расположилось над океаном! Висели в нем не закрывающие солнца облачка, словно подпираемые снизу влажными воспарениями воздуха, ни тени не ложилось на бездонную воду, и только солнце дробилось в каждой морщинке ряби, в каждом пузырьке пены, и взгляд тонул в белесой синеве, куда ни глянь. Принимался было дуть нестойкий ветерок, затихал, забегал с другой стороны, облизывал несколько волн и пропадал снова, чтобы вдруг зайти с кормы, с северо-востока, словно начинающееся дыхание пассата. И снова стихало все, теплое естество тропиков обволакивало «Валдай», сглаживались разморенные жарой волны, и тогда будто бы ватой закладывало уши, и надо было задержать в себе ток крови, чтобы услышать море и судно…

Графу с Мисиковым в удел оставались все те же ненавистные сварные стыки палубы и стенок трюмов, откуда нужно было по-прежнему вручную вышкрябывать ржавчину. Серго Авакян с пневматической щеткой уже давно отдраивал палубу по другому борту, а они все копались в закоулках между первым и вторым трюмами, и еще неясно было, когда они управятся с этой работой. Правда, боцман еще вчера обещал прислать кого-нибудь в помощь, но слова его пока оставались втуне, и они продолжали скрести вдвоем.

Надо сказать, Граф присноровился выцарапывать ржавчину уголком шкрябки на себя, Володька же Мисиков упорно орудовал ею на манер долота, отчего закаленное лезвие втыкалось в железо, возникали бесчисленные зарубки, тогда уже и щеткой становилось работать труднее, но Володька все долбил и долбил стыки, как проклятый, и набухало у него веко на месте почти совсем уже незаметного синяка.

Граф предложил было ему свой способ, но в ответ Володька лишь развернул каскетку козырьком назад и прищурился:

— Ты что-то слишком много понимать стал, Граф. Смотри у меня!

— Володя, так я же как лучше…

— Из учителей мне боцмана за глаза хватает, Граф.

Граф обиделся, ожесточился, отполз подальше, повернулся к Володьке спиной и принялся думать о музыке, о Днепре, об алом купальнике поварихи, об океане, но думать обо всем этом почему-то не хотелось, мысли возвращались к Володьке Мисикову, к тому, может ли друг быть несправедливым. Визжала шкрябка, ржавчина покалывала колени, и всей спиной Граф чувствовал, как одиноко раскачивается сейчас Володька Мисиков.

Володьке было о чем подумать. В начале прошлой ночи он зашел на огонек к Тане, благо дверь в ее каюте была нараспашку. Таня в платье лежала поверх одеяла, и, когда Володька ее увидел, он понял, что происходит такое, чего он не может допустить, если он настоящий мужчина. Он захотел стать Тане всем, чем она пожелает, но Таня сказала ему, даже не поворачивая головы:

— Не валяй дурака, Мисиков, и становись человеком.

В этих словах было столько усталой убежденности, что Володька догадался молча выйти в распахнутую дверь.

Он подался на верхний мостик, где в гамаках и шезлонгах устраивались на ночь любители поспать под открытыми звездами, и покурил со всеми вместе, вытянувшись на влажноватой деревянной, пахнущей лесом и гаражом, палубе и прислушиваясь к неторопливому говору помполита.

— …Вот таким и был командир нашей девятой артдивизии прорыва РГК Герой Советского Союза генерал-майор Ратов. А начал войну помпохозом… Доблесть, ребята, как золото, ни под чем не ржавеет…

— А вы кем там были, Андрей Иванович?

— Всем был. Войну заканчивал начальником разведки…

— В самый день победы?

— Маленько пораньше… Попал я под егерские мины, когда шел на связь с югославскими партизанами. Теперь, видишь, ни в койке, ни тут спать неудобно.

И тогда Володька Мисиков, неожиданно для самого себя, вдруг спросил помполита:

— А вам людей приходилось бить?

— Бить?

— Ну, не на фронте, а так вот, сейчас, ну просто.

Андрей Иванович, кряхтя, передвинулся в гамаке.

— Н-да… Правду тебе сказать или как? Правду? Просто так людей, слава богу, бить не приходилось. Но вот был у меня, на заре моего помполитства, один матрос. Матрос не матрос, моряк, в общем. Подонок — дикое дело, а голова светлая, инженерного склада. На все ему было наплевать, и на друзей-товарищей тоже. Я тогда после армии был, помоложе, понапористей. Не может быть, думаю, чтоб я из него человека не сделал! Сколько я с ним бился, сколько крови потратил, ей-богу, на войне такого не было. С капитаном тогдашним своим поссорился из-за этого друга. Ладно, вытянул все же, учиться заставил. Нянчился с ним. Расти он у меня стал, голова же недурная… Несколько лет назад встретились в одной хорошей компании. У него нашивок уже выше локтя и заслуг полно. Однако за столом он не выдержал, вспомнил старину, расхвастался, каким он был мерзавцем и как я из него человека сделал. Рассказывает, какие он мне гадости устраивал и как я все же из него человека делал, он мне — подлость, а я из него человека леплю. «Вылепил», — с гордостью говорит, веселый, довольный. О подлостях своих рассказал и тост за мое здоровье! Рюмку-то я было поднял, да на стол обратно, ну и не знаю, как вышло, пощечину ему вкатил. Не надо, говорю, за мое здоровье пить, я еще тебя стыду не научил…