Плавучая станица

Однако как он ни бахвалился, его все же отозвали в город, отстранили от должности и отдали под суд.

— Это все Архип Иваныч с Грунькой сотворили, — сказал перед отъездом Лихачев. — Они в обком партии про меня писали, в министерство жаловались, на закрытых собраниях скрозь обсуждали, за каждым моим шагом следили… Пущай теперь радуются: приедет заместо меня какой-нибудь обормот, он им покажет, где раки зимуют…

Всю осень станичники ждали нового инспектора — одни с надеждой, другие — те, которым покровительствовал Лихачев, — с нескрываемой тревогой: каков-то будет новый инспектор?

А новый инспектор как будто и не очень старался показать себя.

Во дворе правления, между телегами и горой плетеных корзин, он разыскал принадлежащую рыболовному надзору моторную лодку. Узкая, с хищным, задранным вверх носом, с чуть покатым изгибом бортов и отличным килем, лодка, по-видимому, была очень быстроходной и маневренной. Сильный, накрытый железным кожухом мотор помещался почти у кормы. В середине лодки была сооружена довольно просторная трехместная каюта с круглыми иллюминаторами на все стороны. В каюте стояли две маленькие, привинченные к полу коечки, прикрепленный к стене откидной столик и табурет. У переднего окна видно было черное колесо рулевого управления.

Василий обошел поставленную на бревна лодку, полюбовался ее прекрасной конструкцией, обмел веточкой снег с бортов, обследовал днище, заглянул в мотор и решил: «Будет называться „Стерлядь“…»

Он договорился с председателем артели Мосоловым, и тот вызвал из района механика моторно-рыболовной станции, который через два дня приступил к ремонту мотолодки. Василий часами возился в мастерской, помогал механику разбирать мотор, тщательно чистил и вытирал тряпочкой блестящие, как зеркало, поршни, рылся в куче железного хлама, чтобы разыскать подходящие гайки. Наконец ремонт был закончен. Пожилой механик прогнал мотор на стенде, послушал, опустив очки, ритмическую, безотказную работу поршней, подвинтил сверкающие белым фаянсом свечи и закричал Зубову, поглаживая ревущий мотор:

— Силен, собака! Такой черта потянет! Будет ваша лодка как торпедный катер!

Ездивший в город досмотрщик Прохоров привез по заказу Зубова масляной краски разных цветов. Затащив лодку в пустой амбар, они сами начали окраску ее корпуса.

— Лодка будет называться «Стерлядь», — сообщил Василий своему помощнику, — значит, и выкрасить ее надо под цвет стерляди: спинку дать песочно-пепельную, бока оживить розоватыми отсветами, а низ пустить посветлее…

Они возились с лодкой дня четыре: заменили старую конопать, кое-где просмолили днище, зашпаклевали все щели и начали окраску. Сняв полушубок и подвернув рукава гимнастерки, Василий сам возился в амбаре с утра до вечера: смешивал краски, чистил тряпкой медные поручни, протирал газетной бумагой толстые стекла иллюминаторов, следил за тем, чтобы Прохоров накладывал краску тонким и ровным слоем и чтобы нигде не оставалось следов кисти.

Иногда в амбар заходили рыбаки.

Сгрудившись в дверях или присев на корточки на земляном полу, они дымили махорочными скрутками, переглядывались и роняли, ни к кому не обращаясь:

— А старый инспектор ни разу и не садился в эту лодку.

— На ей больше наш председатель ездил по бригадам.

— Лодчонка добрая…

— На такой можно куды хочь ехать.

— Мотор только оглушает здорово! Мы с председателем, как раз при большой воде, поездили трое суток по займищу, так я не слышал, кажись, с неделю…

Каждый день к работающему в амбаре досмотрщику приходила Груня. Она молча следила за отцом и Василием, покусывала пухлые губы, рассеяно застегивала и расстегивала пуговицы короткого, с меховой выпушкой, жакета, и Василию, встречавшему ее напряженный взгляд, казалось, что Груня обязательно должна заговорить с ним, но девушка ничего не говорила. Поставив перед отцом узелок с незатейливым завтраком, она дожидалась, пока досмотрщик поест, забирала посуду и уходила.

Но от Василия не укрылось и то, что перед каждым приходом в амбар Груня прихорашивалась: надевала праздничный жакет, синюю шевиотовую юбку, а над аккуратными черными валенками у нее были видны тонкие шелковые чулки, туго обтягивающие крепкие икры и сгиб стройных, упругих ног.

Однажды, когда окраска лодки уже заканчивалась Груня посмотрела на Зубова и засмеялась.

— Чего вы смеетесь? — удивился он.

— У вас нос в белой краске, — посмеиваясь, сказала девушка, — и потом вы так наряжаете свою лодку, будто собираетесь веселое путешествие на ней совершить.

— Насчет путешествия — правильно, — в тон ей ответил Зубов, — а что касается веселья, то это бабка надвое ворожила, кому будет веселье, а кому — слезы.

Выбрав тонкую кисть, Василий взял банку с черным лаком и уверенно вывел на лодке крупную надпись: «Стерлядь».

— Аципензер рутенус? — задумчиво протянула Груня, следя за рукой Зубова.

— Что? — не понял тот. — Ах, да! Латинское название стерляди! Вы ведь работаете в колхозе техником-рыбоводом?..

Девушка вздохнула и провела рукой по волосам:

— Несчастье, а не работа. У нас в колхозе думают только о добыче, а на воспроизводство рыбы не обращают никакого внимания. Рыба в реке, говорят, была, есть и будет, и нечего, мол, пустяками заниматься, рабочие руки от промысла отвлекать на какое-то там ненужное спасение мальков…

— А мне вот Степан Худяков жаловался, что рыбы у вас маловато становится, — сказал Василий, растирая краску в глиняном горшке.

Груня пожала плечами:

— Разве их это касается?

— Кого?

— Наших артельных руководителей. Пока есть рыба — ловят, а не станет — будут сидеть сложа руки…

Работая, Зубов посматривал на Груню и все время чувствовал на себе ее долгий взгляд. Они заводили разговор о реке, о рыбе, и Василий, загораясь, откладывал кисти и говорил:

— Мы все это по-новому поставим. Начнем реку изучать, рыбоводством займемся. Самое трудное — начать, а потом легче будет…

Он умолкал, задумывался о чем-то и признавался смущенно:

— Знаете, Груня, мне ведь самому еще учиться надо. Я вот хожу, присматриваюсь, рыбаков расспрашиваю. Вижу, что дело на участке неладно, а многого еще не понимаю. Чувствую только, что одному тут не управиться…

Груня слушала все, что говорил Зубов, и вдруг ловила себя на том, что ей хочется, как тогда, в санях, взять его покрасневшую от холода руку и согреть своей ладонью.

С грустью глядя на дремлющего в углу Ивана Никаноровича, Груня роняла негромко:

— Отец для вас будет плохим помощником… Слабый он человек…

— Ничего, — смеялся Зубов, — мы его подтянем…

— Вы поговорите с Архипом Ивановичем, — советовала девушка, — он тут всех знает и поможет вам.

— Да, конечно. Я с ним уже сговорился о встрече.

Как-то Зубов попросил Груню прийти с иголкой и подрубить края приготовленного им вымпела.

Сверкая стеклом и начищенной медью, «Стерлядь» стояла на высоких подставках, и на ней уже висели аккуратно сложенные, пахнущие смолой канаты, спасательные круги, а вдоль бортов лежали ярко раскрашенные багры.

— Можно начинать плавание! — воскликнул Зубов, встречая Груню.

Полюбовавшись лодкой, она села у дверей на ящике, и он положил ей на колени белое с красной каймой полотнище.

— Подшейте, пожалуйста…

За открытой дверью сарая были видны медленно летящие хлопья снега. Неподалеку, за ледяной полосой речушки, опушенные инеем, белели высокие тополя.

— Скоро весна, — задумчиво сказал Зубов.

Он вышел из сарая, набрал горсть снега и стал тереть испачканную краской ладонь. Возвращаясь, он нечаянно толкнул Груню, и она тихо вскрикнула, уронив иглу.

— Что вы? — испугался Зубов.

— Н-ничего…

Он взял ее руку и увидел на тоненьком Грунином пальце каплю крови.

— Как же это? — пробормотал он. — Это я виноват… Минутку… Надо сейчас же…

— Ничего не надо, — отрывисто сказала Груня и, краснея, склонилась над шитьем…