Плавучая станица

— Кто ж теперь поедет на энтих дьяволяках? — спросил Малявочка. — Они ж сани в щепки разнесут!

— Я сам поеду! — отозвался Архип Иванович.

Он сел впереди, взял пахнущие дегтем вожжи и повернулся к Василию и Груне:

— Ежели не боитесь, то усаживайтесь, да держитесь крепче. А хотите, дожидайтесь вторых саней, там будет спокойнее.

Груня исподлобья посмотрела на Зубова:

— Сядем?

— Конечно, сядем! — весело отозвался Василий.

Они уложили ружья и уселись в сани. Жеребцы бешено рванулись вперед и, не разбирая дороги, понеслись прямо по займищу. Зубов, придерживая девушку за талию, подвинулся ближе к ней.

— Давайте руку, а то упадете! — закричал он.

Она послушно подала ему руку и что-то сказала, но он не понял что.

— Я не слышу! — снова крикнул он.

Груня приблизила к нему лицо так, что прядь волос коснулась его щеки, и он увидел белые снежинки на ее темных ресницах.

— Я говорю, что у вас рука холодная!

— Перчатки в кармане, не могу вынуть! — отозвался он.

И она, доверчиво посмотрев на него, взяла его руку и накрыла своей маленькой теплой ладонью.

На заносах сани забрасывало то влево, то вправо, из-под конских копыт летели комья снега, и вокруг мелькали кусты татарника, деревья, придорожные столбы.

Архип Иванович довез Василия и Груню до правления, с трудом остановил жеребцов и сказал хрипло:

— Тут надо сойти, а то кони совсем ошалели.

Василий довел Груню до переулка и простился с ней у крайнего дома. Она несколько раз оглянулась, думая, что Зубов тоже оглянется, — ей почему-то очень хотелось, чтоб он оглянулся, — но он шел, закинув ружье за спину, посвистывая, и ни разу не посмотрел в ее сторону.

Придя домой, Груня положила на лавку ружье, сняла стеганку и сказала чинившему сапоги отцу:

— Видела нового инспектора.

Посасывая дратву, Прохоров вопросительно посмотрел на дочь:

— Ну и что?

— Не знаю, — задумчиво протянула Груня. — Вроде славный парень. Но уж больно молод. Вам не такого сюда надо. Такой ничего с вами не сделает, будет под вашу дудку плясать. Вы его быстро уходите! Оглянуться не успеет, а уж окажется в ваших лапках…

Прохоров жалобно сморщился:

— Чего ты мелешь, Грунюшка? Под какую дудку? В каких лапках? Чего тут, преступники сидят или кто?

Закашлявшись, Прохоров укоризненно покачал головой:

— Славный, говоришь? А мы вот намедни с Пишкой Талалаевым понесли ему для угощения десяток рыбцов, так, ты думаешь, он их сразу так и взял? Ни в какую! «У меня, говорит, на этот счет свои правила есть». Насилочку уговорили его взять.

Груня, расчесывая жестковатые волосы, взглянула в зеркало на отца и спросила тревожно:

— А все-таки взял?

— Взял, потому что Пишка зачал стыдить его: «Это, говорит, колхозники от чистого сердца вам передали, а вы, говорит, обижаете людей». Ну, человеку неловко стало, он махнул рукой: оставьте, дескать, но чтоб этого больше не было.

— Пес он, этот Пишка, — грубо сказала Груня, такой хоть к кому подъедет и вокруг пальца обведет. Его давно пора гнать из колхоза поганой метлой, а он в героях ходит, премии получает, фотографии его в газетах печатают.

Ковырнув шилом неподатливую подошву, досмотрщик боязливо посмотрел на дочь и пробормотал:

— Вот это уж ты напрасно, Грунюшка! Все люди знают, что Пишка, как весенняя путина приходит, — день и ночь на реке. Лучше его нет бригадира во всем районе. Он каждую тоню знает как пять пальцев. Кто первым план по колхозу выполнил? Он же, Пишка, Пимен Гаврилович Талалаев. Кто довел в этом году улов до ста тридцати процентов? Опять же таки Пишка…

Стоя за дверью, Груня с трудом стаскивала с себя тяжелую, мокрую одежду.

— На сто тридцать процентов?! — зарумянившись от гнева, вскрикнула она. — А за счет чего ваш Пишка набрал эти проценты? За счет недомерков? За счет рыбной молоди, которую бригада сдавала под маркой тюльки? Вы с Лихачевым глаза на это закрывали, делали вид, что ничего не замечаете, а Пишка тем временем рыбную молодь губил, завтрашний день государства обкрадывал, народ обманывал!

Выйдя из-за двери, с треском застегивая на платье тугие кнопки, она бросила угрюмо притихшему отцу:

— Так вы с Пишкой вашим и нового инспектора обработаете. Придет весна, поглядим, как он, этот самый Зубов, будет охранять реку от Пишкиных ловцов. Тогда сразу видно будет, человек он или не человек. А пока я вижу, что вы намерены нового инспектора рыбцом задобрить: клюнет, дескать, или не клюнет?

— Брось, дочка, — примирительно махнул рукой досмотрщик. — Мне сдается, что Зубов — не Лихачев. На этом, кажись, никто не поедет.

— Поживем — увидим, — сладко зевнув, сказала Груня.

Она ушла в свою комнату, прилегла на стоящий у печки сундук и задумалась. На секунду ей представился Зубов таким, каким она видела его на облаве, — в распахнутом полушубке, румяный, смущенно улыбающийся, и ей показалось, что его рука еще лежит в ее руке…

Когда Василий Зубов ехал в станицу Голубовскую, он думал, что его там никто не ждет и не может ждать, потому что он никого из станичников не знал и его не знали.

Однако Зубов ошибался: в станице его ждали все — от мала до велика. Конечно, ждали не его, Василия Кирилловича Зубова, а нового инспектора рыболовного надзора, который должен был следить за режимом рыболовства на огромном участке реки.

Дед Малявочка недаром назвал Голубовскую плавучей станицей: как только на Дону сходил лед, а потом, заливая бескрайнее займище, с верховьев прибывала теплая «русская вода», — снизу, от моря и разветвленной дельты большой реки, начинала свой весенний ход туча нерестующей рыбы. Так было испокон веков, и испокон веков голубовцы проводили весну и лето на воде, добывая тысячи пудов разной рыбы.

Днем и ночью по реке сновали тяжелые рыбацкие дубы, неуклюжие байды, остроносые баркасы, сотни юрких каюков. Станица плавала на высокой воде, добывая рыбу.

Эта рыба размножалась, росла и жировала, не требуя человеческого труда, и поэтому среди станичников издавна укоренился взгляд, что рыба — это божий дар, над которым люди не властны, что каждый человек, кто бы он ни был, может стать хозяином на реке и ловить рыбу сколько хочет и когда захочет. Так говорили древние голубовские старики, этому же они научили своих внуков и правнуков.

— Что ж, — разводили руками станичники, — земля — это одно, а вода — другое. На воде ни сеять, ни пахать не надобно, тут природа одна управляется, а наше дело — взять то, что заготовлено природой для пользы человека.

Бывший инспектор рыбнадзора Лихачев в меру своих сил старался «соблюдать правила», но он был человек покладистый и не раз утверждал, что рыбное хозяйство нельзя смешивать с земледелием.

— Мне самому надо жить, — говорил Лихачев, — и надо жить давать другим. Ежели рыбколхоз, выполняя план, один раз обловит запретное место или два десятка станичников посидят с черпаками под плотиной, — от этого государство не пострадает…

Из шестисот станичных домов десятка полтора принадлежало людям, которые, как говорил Архип Иванович Антропов, «байдики били», то есть всячески уклонялись от колхозной работы, для виду пристраивались на какую-нибудь службу, а сами только то и делали, что ловили рыбу, вялили ее, коптили, солили «в корень», а потом увозили в глубинную степь и обменивали на муку, сливочное масло, овечью шерсть.

Эти люди жили с Лихачевым душа в душу, по субботам зазывали к себе в гости, угощали вином, и он сквозь пальцы смотрел на то, как браконьеры хозяйничали на реке. Ловцы из рыболовецкой артели пытались жаловаться на Лихачева, но у него, как он сам хвастливо утверждал, была в районе «своя рука».

— Кажен человек исть да пить хочет, — ухмылялся подвыпивший инспектор, — а рыбка хоть кого усовестит. Один раз дозволишь половить, другой раз, глядишь, он уже тебе первейшим дружком стал.

Инспектора не раз предупреждали о том, что на него уже «заведено дело» и что прокуратура им интересуется, но Лихачев только отмахивался.