Двойное дно

Через два дня Юра рассчитался, а на третий уехал. Подальше от дома — куда-то в Среднюю Азию.

10

С работы Шуклин возвращался нынче раньше обычного. А точнее — вовремя. Ровно в шесть часов он покинул редакцию, сел на троллейбус и уже через полчаса был на своей Новой улице.

Возле его дома мальчишки играли в хоккей. Воротами служили перевернутые деревянные ящики. Задумавшийся Федор чуть не наскочил на один из ящиков. Чертыхнулся и услышал смех взрослого человека. Поднял голову — перед ним, у двери подъезда, стоял Севастьянов.

— Размечтался, что ли, Федор… э-э-э… Григорьевич?

— Морозно вот, очки запотели.

— А я думал — размечтался. С вашим братом — творческими людьми — это случается… Я тут стою, наблюдаю, как пацаны шайбу гоняют. Заодно свежим воздухом дышу.

Больше всего Шуклин опасался, что Дмитрий Иванович начнет расспрашивать о вчерашнем. Но он не расспрашивал, а только пронзал Федора все понимающим взглядом и щерил рот в ехидненькой улыбке.

— Как дела?

— Нормально. А что?

— Так просто. Я по себе знаю, что жены не любят поздних возвращений…

Это был намек на вчерашнее.

— Наталья в этом смысле — молодец.

— Воспитал, видать. Так и надо. А раньше все скромничал, скромничал, Федор… э-э-э… Григорьевич. Пока не попался.

Севастьянов почти заслонил собой дверь, и Шуклин не мог свободно пройти к себе, чтобы не услышать разные пакости.

— Вы ревнуете?

— Голубчик! — всплеснул руками Севастьянов. — В мои годы? Да и к кому ревновать? К этой… развалине?

— Не смейте так о ней! — почти крикнул Шуклин и резко вплотную приблизился к Дмитрию Ивановичу. — Разрешите пройти.

11

В среду в пять часов Нелли Васильевна и впрямь была дома. Она, переодевшись в свой любимый пестрый длинный халат, направилась в кухню и зажгла газ. Еще на работе она продумала, что приготовит на ужин. Эскалоп с жареной картошкой, шпроты, сыр, маринованные грибы, свой любимый клюквенный напиток. А придет ли на ужин Шуклин? Газету с информацией она, конечно, купила, но ей хотелось проверить, твердое ли слово у Феди, может, и он из тех, кто, пообещав, потом забывает обещанное, придумывая разные оправдания. Ей не хотелось верить, что он такой, очень не хотелось. Она всегда ценила в людях обязательность и была бы весьма разочарована, окажись Федор пустословом.

Нелли Васильевна усмехнулась, вспомнив, как Шуклин сказал ей: «Я, как французы, бреюсь на ночь». Просто так сказал, а она эту фразу оценила. И Шуклина оценила. Счастливая, должно быть, у него жена. И она, Нелли Васильевна, не будет мешать этому счастью. Сегодня, если Федя придет, их встреча будет последней. Так она хочет. Да, пожалуй, и он.

Сквозь шкворчанье жарящейся картошки и эскалопов она не сразу расслышала телефонный звонок. А услышала — кинулась в комнату, не вытерев мокрые руки.

— Алло.

— Нелли?

— Я.

— Узнаешь?

— Узнаю.

— Так можно газету занести?

Наивный Федя человек!

— Обязательно. На память. Ты откуда звонишь?

— С Пионерского проспекта. Из автомата.

— Рядом почти. Приходи!

Минут через десять он явился. Кнопку звонка нажимал с колотящимся сердцем. «Что я делаю? Что я делаю? Зачем я пришел? Газету можно было послать по почте. Но что о нем подумает Нелли? Трусишка, скажет. А еще мужчина называется. Зачем же тогда целовал?..»

В коридорчике он стряхнул с шапки снег. Из бокового кармана вынул купленную на всякий случай бутылку коньяка.

— А это зачем? — удивилась Нелли Васильевна. — Я думала, что ты мне цветы принес, — с обидой произнесла она. И более снисходительно добавила: — Ох и кавалеры нынче пошли…

Федор покачал головой: и впрямь оконфузился. Мог бы действительно зайти в цветочный магазин, купить какой-нибудь букет. Посреди зимы любые цветы душу греют. Горячительное не забыл прихватить, а не додумался женщине сделать приятное. «Сухарь я, — обозвал он себя, — я ведь и Наталью цветами не балую. Разве что на день рождения дарю. И то их в газете или портфеле домой приношу. Сухарь я черствый, зря ты, Нелли, прошлый раз говорила, что я нежный…»

Он повесил пальто, снял холодные ботинки, обул мягкие, с опушкой, тапочки. Прошел в комнату, освещенную золотистым светом. Хорошо. Тепло. Уютно после декабрьской простуженной улицы. Устало опустился в кресло на колесиках, в котором сидел в прошлое воскресенье. И подумал, противореча — который раз за эти три дня! — самому себе: «Вот бы изредка приходить сюда. В это тепло, в этот уют. Слушать нешумный магнитофон — как в прошлый раз… Вот бы изредка… А то не жизнь, а замкнутый круг: полсуток — дома, полсуток — на работе, полсуток — дома, полсуток — на работе. В отпуск только втроем: я, Наталья, Эля. Чаще всего — на базу отдыха, что недалеко от города. Надоедаем друг другу еще больше, чем когда работаем. Ни минуты вольной жизни. А мне ведь уже сорок, я уже еду с ярмарки. Вон Гугляр с Наумом — те каждый год в санатории бывают, и одни. За месяц соскучатся по дому и семье — во много раз роднее, рассказывали, кажутся после и дом, и семья. А, кроме того, впечатлений сколько! Скольких людей разных встречают. Молодеют душой и телом. Я не рвусь пока в санаторий. Но имею я право хоть тут, в городе, отвлечься от всего? Ханжи скажут: не имеешь, ибо за спиной у тебя жена и дочь. И добавят: а что, если и твоя Наталья ту же песенку запоет? Каково тебе будет?.. А каково действительно? Не одобрю, конечно, — я хоть маленький, но эгоистик… То-то ж, скажут ханжи!.. Но я не сдамся. Я, — отвечу, — за разумность во всем. Даже в отношениях между такими близкими людьми, как муж и жена, не исключены секреты. И они в большинстве семей, уверен, существуют. Раскрой их, представляю, какая бы волна разводов прокатилась по земному шару! Ведь супруги бы узнали все-все друг про дружку — начиная от ошибок молодости и кончая случайной встречей с незнакомым человеком!»

Шуклин сидел, полузакрыв глаза, в забытьи сидел.

«Братцы вы мои, — вдруг очнулся он, — какую чепуху я несу! До чего я додумался за эти дни? Не соглашаюсь с ханжами, а сам не знаю, как взорвался бы, уличи Наталью в чем-либо. Нет, не эгоистик во мне сидит, а огромный, как боров, откровенный эгоист».

Нелли Васильевна не мешала размышлять Шуклину. Она, грешным делом, даже подумала, что он уснул. А потому ходить старалась мягко, ставила тарелки на стол бесшумно. И только когда управилась, нарушила тишину.

— Кушать подано. — Лицо ее сияло довольной улыбкой — как в первый день встречи. — Федя, только давай сегодня не пить.

— Это почему же?

— Хочу чистоты. Во всем…

— Тогда включи магнитофон. Пожалуйста.

Нелли Васильевна включила магнитофон. Лента была не ТА, не с современной ритмичной музыкой, похоже — иностранной. Сегодня пел Высоцкий. «Ладно, сгодится и он, — решил Шуклин, — не перематывать же кассету…»

Сели за стол. Нелли Васильевна пододвигала полные тарелки к Федору.

— Не стесняйся, ешь, ты ведь с работы.

— Ем-ем. У тебя все так вкусно!

— Даже шпроты, — усмехнулась Нелли Васильевна.

— Даже шпроты, — понял шутку Шуклин.

Федор ел жадно, с наслаждением. Ему было за столом приятно: музыка, теплый мягкий свет, рядом — женщина. Добрая, приветливая женщина, к которой он будет иногда приходить. И которая вот сейчас склонилась к нему на плечо и хочет, по-видимому, сказать что-то приятное.

И она говорит:

— Мне так хорошо с тобой, Федя. Но я никогда не была в жизни воровкой. А тут чувствую: уворовываю тебя. Потому прошу: давай не встречаться. Давай расстанемся по-доброму. А что случилось между нами — забудем… Мне жаль тебя, и я боюсь…

— Чего боишься?

— Что я тебя однажды не отпущу… Только не подумай, будто я, как кошка с мышкой, с тобой поигралась — и до свидания. Просто, Федя, мне, я еще раз почувствовала, приходящего мало.