Двойное дно

Вернулся Наум, Гугляр поднял рюмку.

— Да здравствуют те, кто строил этот дом и кто будет в нем жить!

Все встали. Каждый норовил чокнуться с Ингой. У той, бедняжки, от волнения аж слезы выступили.

— Спасибо, Михаил Михайлович. Всем вам, ребята, спасибо. — Инга не удержалась и звонко поцеловала Гугляра. На щеке Михаила Михайловича остался оранжевый след от помады.

— И меня! — подставил щеку Наум.

Поднялся шум, хохот, когда Инга чмокнула и Добромыслова.

— Самозванец!

— Зачем помаду вытираешь?

— Боится, Ниночка заругает!

Ели аппетитно — все сегодня наработались. И Гугляр смачно уплетал колбасу с мягким ржаным хлебом — на обед он не ходил, один за весь отдел трудился.

Федору Маша подкладывала и колбасу, и хлеб, сделала ему бутерброд со шпротами. Приговаривала: «Вы ешьте, ешьте, вон сколько вещей перетаскали». Федор, смущенный таким вниманием, ел молча и все опасался возможных подначек со стороны Добромыслова. Но тот был занят Ингой и не замечал Машиных ухаживаний.

Подзакусив, хозяйка квартиры отыскала в беспорядке вещей проигрыватель, пластинки. Первым поставила диск с записью песен ансамбля «Бони М».

Нестареющий элегантный Гугляр не утерпел и пошел танцевать шейк. За ним — Инга, Верхоланцев, незаметный до сих пор.

Танцевали в большой комнате. Федор к шейку был равнодушен, Маша же решила покурить — при всей компании она это делать постеснялась. Она принесла из коридора сумочку, достала из нее сигареты, спички, встала у окна, у открытой форточки.

— Вы не простудитесь?

— Я закаленная. Мы в детсаде знаете, как группы проветриваем?

— Вот почему дети болеют, — усмехнулся Шуклин.

— Мы во время прогулок проветриваем. Или когда дети спят…

— Ну-ну.

— А дети болеют по другой причине. Квелых много среди них… Я своего Дениску сызмальства закаляла — тьфу, тьфу, тьфу! — вот уже одиннадцать ему, а ничем не болел. Вы не видели его?

— Нет.

— А хотите увидеть? Я вас приглашаю. Придете?

Маша с любопытством ждала ответа, делая неглубокие затяжки.

— Хм, — качнул головой Федор, не зная, что ответить. Вообще-то Маша, видать, человек славный. Растит без отца сына. И о втором ребенке, чудачка, еще мечтает. Это желание, наверное, от доброты у нее. Что она добрая — факт. Вон взяла отгул, чтобы помочь Инге. А как его, Федора, подкармливала! Ворковала над ухом: «Ну еще кусочек сырка… Еще бутербродик…» Чуть ли не как ребенка, за папу, за маму и бабушку есть просила. Чудачка! Федор уже подумывал написать про нее зарисовку — как о воспитательнице детсада. Но отказался от этой идеи во избежание кривотолков. Ожидал, что она попросит его о чем-нибудь — о каком-нибудь одолжении. Книжку там достать, билет в оперный театр, швейную машинку, на худой конец, отремонтировать. Но Маша ни о чем не просила. И вот приглашает посмотреть своего закаленного сына.

— Он у меня стихи пишет. Но никому не показывает. Вы разбираетесь в стихах?

Шуклин пожал плечами.

— Немного. В детских, по крайней мере, разберусь.

— Ага, тогда вы придете. Назначайте день.

«Что я делаю? Она меня, мягкотелого недотепу, уговорит, — с ужасом подумал Федор. — Не успел еще забыться роман с Нелли, а я начинаю новый… Хотя, почему это должен быть роман? Может, все закончится разбором стихов».

Думал так и не верил себе. Какие у Маши глаза! Омут! Она в упор глядит на него, и он тонет в этом омуте. И некому спасти его, подать руку, отвести эти глаза. Наум с Гугляром танцуют, на Ингу надежды мало — не будет же она мешать подруге вести с ним беседу.

— Назначайте день, — повторила Маша, стряхивая пепел на клочок газеты.

«А что, если завтра?» — внезапно определил время Федор. Завтра, в субботу, он будет на золотой свадьбе ветеранов труда Каменских — все в том же Дворце машиностроителей. Директор Дворца звонил редактору и почему-то просил прислать именно его, Шуклина. Редактор же не удивился — почему: «Ты ведь у нас, Федор, специализируешься с недавних пор на семейной нравственности, — сказал он. — Даже лауреатом за это стал. Вот тебе и карты в руки. Сходи. Я и Добромыслова подошлю, чтобы снимки сделал. Полполосы вам даю…» Итак — свадьба в два часа. А после нее он может заехать к Маше.

— Завтра после двух, — сухо ответил, наконец, Шуклин. — Но где вы живете?

— У вас есть ручка с бумагой?

— Журналист и без ручки — смешно.

Федор вырвал из блокнота листок, достал авторучку, протянул Маше.

Через минуту она вернула и авторучку, и листок с записанным адресом. Федор свернул его несколько раз и спрятал в задний карман брюк.

Маша затушила сигарету.

— Идемте танцевать. А то еще подумают о нас невесть что.

16

Наталья посмотрела на часы — оставалось сорок минут до конца рабочего дня. Вот-вот должен подойти Рябцев. Два флакона облепихового масла стояли у нее в столе. Заведующая без особого желания рассталась с ними, как поняла по выражению ее лица Наталья, хотя сказала: «Для тебя мне ничего не жалко». Может, и так, может, Наталья предвзято судит о заведующей. Может, она чем другим недовольна была.

Рябцев… Какой у него роскошный полушубок! Феде бы такой, а то ходит в пальто с дешевым каракулевым воротником. Уж сколько раз говорила ему: «Достань что-нибудь поприличнее. Ты ведь журналист, негоже замухрышкой выглядеть». Федя же только рукой всегда машет: «Отстань, не хуже, чем у других, у меня пальто». Не хуже, конечно. Но полушубок — это вещь. Вон как Рябцев в нем выглядит!

И тут — легкий на помине — дверь распахнул он. Вошел шумно, стряхивая редкие снежинки с воротника. Похоже, он был не гостем, а хозяином в этом кабинете, полноправным хозяином.

Зашел без разрешения, сел, снял шапку и принялся развязывать газетный сверток.

— Вот, от мороза прятал. Как бы не померзли.

И извлек из газеты букет гвоздик. Огненный, по-летнему свежий букет!

— Пожалуйста, — протянул он гвоздики Наталье, — это вам, женщине, которая не может никого оставить равнодушным.

— Благодарю-благодарю! И за очередной комплимент — тоже.

— Это не комплимент — убеждение.

Рябцев, вручая букет, галантно поцеловал Наталье руку…

Она не верила своим глазам. Среди декабря, ненастного и стылого, у нее в руках — гвоздики. Где это их раздобыл Рябцев? Молодец, молодец! Федор ей никогда такого сюрприза не преподносил. Все обещает купить цветы — то с гонорара, то с получки. А потом забывает. У Рябцева ему нужно учиться, у Рябцева…

Наталья, однако, взяла себя в руки после минутного умиления.

— За что это вы мне преподнесли? Я вам, может, ничем не помогла.

— Хватит, повторяю, того, что вы — очаровательны.

— Ну уж, ну уж, — пококетничала Наталья, а сама подумала: «Да я и вправду — ничего».

— Ладно, — выпрямилась она на стуле, — я тоже в долгу не останусь. — Наталья открыла дверцу стола, не глядя, достала два флакона. — Держите.

— Вона! — воскликнул Рябцев. — Я так и предполагал, что вы на все способны.

— Так уж и на все? — лукаво прищурила глаз Наталья.

Ей явно нравилось вести разговор с этим обворожительным человеком.

— Имею в виду только положительное, — уточнил свою мысль Рябцев. — Кстати, сколько я должен?

Два флакона масла стоили семь рублей восемь копеек. Но дороже, наверное, стоят среди зимы гвоздики. Бог с ними, с семью рублями!

— Нисколько вы не должны, — сказала Наталья.

— Как же так?

— А так, — опять лукаво прищурила глаз Наталья и сама себя поймала на этом: «Что это я заигрываю, как девчонка?» Но уже не в силах была вывести себя из этой игры.

— Но я не люблю ходить в долгах, — сказал Рябцев.

— Я — тоже.

— Вы имеете в виду цветы? Это — подарок. А долг за мной. Вот что, — обрадованно ударил ладонью о ладонь Рябцев: мол, выход найден. — Я вас приглашаю на ужин.

Такого Наталья не ожидала. Поболтать — это еще куда ни шло. А идти ужинать с чужим мужчиной? В жизни она себе такого не позволяла. Что Федя подумает?..