Сешьте сердце кита

— А и черт с ним, — зевнул Борис. — Неохота мне с ним связываться, понимаешь?

Остюков исподволь разузнавал Бориса, присматривался к нему, хитрил, выжидал. Он говорил коку:

— А что, как там с картохой положеньице? Маем на ужин, чи уже подчистую сожрали?

— Не то чтобы сожрали, но… вышла, — ответствовал кок со вздохом. — Я вам скажу так, что бога в животе наша братва не имеет.

— Тогда что ж, — беспомощно оборачивался

Остюков. — Слышь, боцман… Ты загони там рыбки ведер несколько. Сменяй на картошку в поселке. Да не продешеви!

И просительным тоном объяснял Борису: — Как же без картошки?.. Без картошки и суп не суп и еда не еда. Петр Великий был не дурак, знал, какой продукт в Россию завезти.

Борис молчал, и только серые мрачноватые глаза его поблескивали да кривился рот. Что-то угадывал он противозаконное в меновых махинациях Остюкова, да не мог как следует взять в толк: может, и нет большого греха в том, что пару ведер рыбы сменяют на картошку? Пусть меняют! Но, конечно, рыбой торговать Борис не будет. Нет. Он матрос. Рыбак. Да будет известно Остюкову.

Остюкову было известно. Но он ни в чем не перечил Борису. Похоже, что он в самом деле его опасался. Он старался даже завести с Борисом дружбу. Приятельски похлопывал его по плечу, любопытствовал, как расценивается в газетах международная обстановка и какая такая любовь, которая в книжках («Правду говорят, что яд из-за нее принимали и натурально под поезда бросались?..»).

Остюков и раньше, случалось, ходил в передовых рыбаках, но вот пришли дни, когда он загремел. «Креветка» шла первой по вылову рыбы среди всех судов базы. Портрет капитана-бригадира красовался на городской Доске почета. Он был не только руководителем бригады ловцов, опытным рыбаком, но, с трудом освоив премудрости судовождения, совместил две профессии. Его ставили в пример. Им гордились. В областной газете вспоминали его боевое прошлое, писали о нем, как об израненном вдоль и поперек солдате, тонувшем и неутонувшем, прошедшем сквозь огонь и дым. Именно человеку такого склада, воителю и труженику, могли стать подвластными стихии. И стихии покорялись Остюкову. И он невозбранно брал с них дань и приносил эту дань на алтарь Отечества. Вот как о Колдуне писали в газетах. И никто не догадывался, что на сторону, «налево» уходило уже не ведро хамсы, а центнер либо два… Крепко поработали, можно и кутнуть!

А Борис… Разве к нему приезжают корреспонденты? Кто о нем знает? Что он может? Что умеет? Щенок, одно воображение только… И все жестче становился взгляд Остюкова при встречах с Борисом. Да, поначалу он опасался строптивого матроса, но потом раскусил, что зелен паренек, зелен…

Мякенький прижал однажды Бориса к площадке и посоветовал, добродушно-нагловато улыбаясь:

— Были тут у нас когда парторг с профоргом, приметил я, что больно уж ты около них увиваешься! Совесть тебя, что ли, гложет какая?.. Так ты плюнь на совесть, это от сырости, от плохой погоды. В общем чтобы без философии, не сболтни . чего лишнего при народе. При гостях, так сказать. Понял? А то худо будет, если не понял!

Борис, вспыльчивый по натуре, схватил Мякенького за жгут хамсароса, которым тот подпоясался. Дернул на себя.

— Пугаешь, значит, да? Но вот вопрос, кто из нас двоих более пугливый окажется! Ты уже и сейчас боишься. Отвечать боишься, понял?..

Голубые, слегка навыкате глаза Мякенького стали наивно-глуповатыми, а нос сморщился, будто он собирался чихнуть.

— Чего ты вскипел? Гляньте на него, какой… Я ж тебе только советую. Потому что сам мозгой шевельни — судить в случае чего могут. А на сейнере есть семейные, всякие, словом. И не сказать, чтоб все уж такие воры. Я-то и в заключении не пропаду, разве я об себе?..

Ссутулившись, Борис выпустил из рук жгут хамсароса. Может, в самом деле всех осудят? Даже наверное осудят. И черт его знает, как тут поступить, как такую ответственность на себя взять. Остюкова, конечно, не жалко, пусть его сатана пожалеет, но вот ребята… Он растерялся.

Паня Тищук, стоявший неподалеку, со вздохом сказал вслед Мякенькому:

— Славненько поговорили. Вот спирохета бледная! Благодетель выискался! — Он подошел ближе, положил на плечо другу руку. — Прав ты, Борька, чего уж тут… Пора прикрывать эту лавочку.

— Какую лавочку?

— Ну вот… рыбу налево.

— А-а, рыбу… Зачем же ты с ними связался? Не продавал бы. Я-то вот не продаю.

Паня опустил голову и поковырял ногтем краску на планшире.

— Не продавал бы… И сам не заметил, как втянулся. Раз, потом другой… Ведь по мелочи начинали, на кружку пива… А ты думаешь, если в стороне, то и чистенький, да?.. Ты думаешь, если что откроется, так ты срок не схлопочешь, да?.. Молчание, оно, брат, расценивается как соучастие. Видел, мол, как воруют, а почему же молчал?

— Н-да, — сказал Борис и отвернулся. — Ничего себе уха.

Где-то далеко на горизонте прошел дубок под парусом — еле заметной черточкой с косым белым крылом. Борис позавидовал тем, кто на дубке: пошли себе куда-то, и горюшка им мало; перебрасывают из порта в порт арбузы, дыни, помидоры, виноград… Поработают вволю на погрузке — и сидят себе, загорают, семечки плюют до порта выгрузки! Когда-то еще прихватит их погода, но, кстати, они ведь далеко и не ходят.

— Что же ты предлагаешь? — спросил он, побледнев. — Чтобы я пошел, выдал вас?

— Я этого не говорю. — Тищук тоже побледнел и поспешнее стал ковырять краску. — А только ты тоже какую-то неинтересную позицию занял. Нейтралитет! Какую-то Швейцарию изображаешь. Тут надо «или — или», понял? Посередке, да еще в одиночку, не устоишь.

Тищук, наконец, вытер измазанный палец о брюки.

— Вот ты рассуждаешь: не продавал бы, — продолжал он охрипшим, виноватым голосом. — Ну, хорошо, мы эти два месяца в героях ходим. На Доску почета повесили. А раньше-то ведь как было, когда на бычке прогорели? Мы и получки-то в глаза не видели. Только вот и удерживало на сейнере бесплатное питание. А у меня жена…

— Тем более, если жена, — тихо намекнул Борис. — А там и дети, глядишь, появятся. Головой соображать надо, а не…

Да, приятель отступился, отошел от Бориса еще раньше, еще в те времена, когда он «искал» жену. Искал он ее истово, по-хозяйски, хотя вполне мог походить в холостяках года три-четыре.

— Мне, — говорил он, — только чтоб честная была. Не из таких, которые тут в общежитиях. Эти в жены не годятся. Мне — чтобы она все по дому могла и собой чтоб симпатичная. Чтобы кругленькая.

И он нашел ее, симпатичную, кругленькую, чернявую. Нашел свою Маню как раз в общежитии, которого так чурался. Единственным утешением ему было то, что она хоть из общежития, но «честная».

Паня Тищук регулярно, с восторгом и удивлением сообщал всем, что Манечке «хочется глины» — у них, мол, у беременных, всегда так, сами не знают, чего хотят. Двумя днями позже он рассказывал уже о том, что глины Манечке перехотелось, но теперь ей жизни не дает запах не то чтобы глины, а прямо-таки навоза с глиной, из которого саман лепят («Вот так бы, — говорит, — и съела»).

Тищуку нужны были деньги. На пиво и на распашонки. А кому деньги не нужны? Разве Борис отказался бы от них? Не захотел бы купить себе приличный костюм, ну, там желтые штиблеты на каучуке?.. Тут все дело в выдержке. В том, на какие деньги покупать костюм. По справедливости ли человек их заработал. И как Панька этого не поймет? Тут же простая арифметика.

— Ну что ж, — сказал вдруг Борис, — попытаемся прикрыть лавочку. На тебя-то рассчитывать можно? На твою помощь?..

Тищук посмотрел на него исподлобья и уклонился от прямого ответа.

— Вон чего-то в кубрик нас зовут. Пошли, там

Колдун. Речу, наверно, будет толкать.

— Пошли, — неохотно вымолвил Борис.

Он сошел вниз и остановился у трапа. В кубрике собрались почти все рыбаки. Курили. Перебрасывались шуточками.

На столе стоял чугунок с картошкой и сбоку — алюминиевая, до краев наполненная хамсой миска.