Сешьте сердце кита

Остюков разинул рот и швырнул туда половину разварной, поблескивающей зернами крахмала картофелины. Захватил щепотью хамсы — он ел ее, не обрывая голов, смачно разжевывая и жмуря от удовольствия глаза. Наконец дожевав, уперся плечами в шифоньерку.

— Уф! — выдохнул он и снял очки; были они с обыкновенными стеклами, и носил их Остюков единственно затем, чтобы немного прикрыть дужкой кожицу чуть выше переносицы, пульсирующую, как детский «родничок». — Уф! Аж вспотел. Так я вот по какому делу, ребяты… Ели вы красную рыбу? Приходилось вам?..

— Не ели! — вразнобой зашумели матросы.

— А в глаза видели?

— Не видели! — уже организованнее прозвучал ответ.

— А что? — спросил кто-то. — На рацион нам выдадут?

— Да не-е… Какой к черту рацион! Тут дождешься. Одним словом, сегодня ночью будем с красною рыбой. Я сказал — точка! Только держать язык за зубами.

Не было ничего удивительного в том, что рыбаки не ели красной рыбы и в глаза не видели осетра, белугу или севрюгу. Были они большей частью из глубинных полесских сел, из украинских местечек. И тут, на море, их «Креветка» промышляла только бычка да камбалу…

Матросы были заинтригованы.

— Ну, что-то отмочит наш Колдун, — ликовал, потирая руки, Мякенький. — Будет какая-нибудь авантюра!

Он не ошибся. В начале ночи «Креветка» вошла в пролив. Непроницаемый туман навалился на воду, белый и липкий, как молочный кисель. Стоило протянуть руку — и уже не видно было пальцев.

В такие ночи бредущие в море корабли жгут огни, помимо тех, что расплывчато мерцают на фок-мачте, по сторонам надстроек. Пронзительно завывают сирены. Матросы колотят в рынду. Не ровен час — можно столкнуться.

Но «Креветка» не зажигала своих огней. Не ревела на ней сирена. И вахтенный не терзал рынду до изнеможения. «Креветка» входила острым форштевнем в туман, как нож входит в масло… Тихо-тихо работала машина. На носу смутно проступал силуэт впередсмотрящего: столкновения все-таки опасались.

Но вот пахнуло от недалекой земли душным ветерком, и туман осел, порастаял, прижался вплотную к ночной стылой воде. Проступили огни — они казались запутавшимися в космах тумана звездами.

«А ведь это Тамань, — подумал Борис удивленно. — Какого все-таки рожна нам здесь надо?»

Он сидел на трюме уже давно, пожалуй, с тех пор, как сейнер отдал в рыбацком поселке швартовы и вошел в пролив. Поначалу Бориса, как и всех, заинтриговала таинственность, необычность рейса. Да и не могли не волновать молодого, очень молодого еще человека ночь без звезд, туман, и сейнер без огней, и приглушенное татаканье машины, и впередсмотрящий… Во всем этом ощущались и романтическая приподнятость и едва уловимый душок опасности.

Борис много на своем коротком веку почитал, и теперь лезли ему в голову и куперовский «Пенитель моря» и бесстрашные корсары, мерещились контрабандные черные юркие шхуны…

Да, да, что-то в эти минуты роднило «Креветку» с книжным, выдуманным и призрачным, миром. Ночной поход к берегам Тамани обрел притягательную силу, хотя умом Борис понимал, что затевается недоброе.

Он вспомнил слова Остюкова о красной рыбе, хихиканье Мякенького, многозначительные недомолвки боцмана… Рейс без огней, без полнокровного ритма машины, без мелодичного позванивания рынды оборачивался своей грязной стороной.

На сейнере становилось тревожно. Торопливо прошел мимо Остюков, бросил на ходу:

— Где багор? Крючки приготовили?

— Приготовили, — ответила темнота голосом боцмана.

Рядом неслышно присел Панька Тищук и скрестил на груди руки.

— Знаешь, куда пришли?

— Тамань, — вздохнул Борис. — Самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить.

— Тебя, что ли, хотели утопить? — удивился Тищук.

— Да нет. Это Лермонтов. Помнишь, «Герой нашего времени»?.. А ведь здорово, что тут бывал Лермонтов! Вот как мы с тобой. Ходил, разговаривал с жителями, да еще какую чудесную подсмотрел или подслушал историю!

Борис говорил с вдруг вспыхнувшим воодушевлением, то ли завидуя в чем-то Лермонтову, то ли на самом деле поражаясь, что судьба занесла великого поэта в столь отдаленные и скучные края.

—Ты постой, — «Дернул его Панька. — Это я читал в школе, помню… А ты Догадываешься, зачем мы сюда?..

— Колдун, наверно, какое-то браконьерство придумал, — неуверенно предположил Борис.

— Хуже! — мотнул головой Тищук.

— Ну, что еще хуже? Не десант же он надумал высаживать для захвата Тамани.

— Не десант, понятно… — согласился Тищук и добавил тише, хотя поблизости никого не было: — Красную рыбу из колхозных ставников выгребем. Краснючка, понял?..

Борис вздрогнул. Несколько минут он молчал, шаркая по палубному настилу подошвой сапога.

— Так ты что, радуешься этому?

— Нет, зачем. Я не радуюсь. А только интересно, понимаешь ты, обставил это дело Колдун. Как в кино! Да и рыбка, говорят, вкусная…

Сейнер совсем заглушил машину и шел уже по инерции — тихо-тихо, так, что было слышно, как ворчит, скользя вдоль бортов, вода. Приближалась зона ставных неводов — ставников, — и не мудрено было влететь в сети, накрутить их на винт…

— Слева по носу ставник, — глуховато сказал впередсмотрящий.

«Креветка» легла право на борт и вскоре остановилась на неподвижной, спокойной воде.

— Подтягивай баркас! — вполголоса распорядился Остюков. — Живей, живей, ребяты, а то рассветет! Прыгай по очереди. Без грому, без грому…

Он повернулся, чтобы взять на трюмном люке свой крючок — недлинную палку с загнутым на конце железным острием, — и споткнулся о ноги Бориса.

— Кто тут? — наклонился он. — Ты, что ли, Ярошенко?.. Тищук?.. Почему в баркас не прыгаете?

Борис встал.

— А я и вам не советую прыгать.

— Это почему такое? Ты что-то, парень, темнишь. Вкалывать-то кто за тебя будет? Товарищи твои?..

Сбоку, как тень, поднялся Тищук и учащенно засопел.

— Незаконное дело вы затеяли, — сипло проговорил он. — Грабеж. Не согласны мы.

— Грабеж, — хмыкнул Остюков. — Грамотные, ничего не скажешь. Слова всякие знаете… А рыбку-то вы жрать будете, праведники?

— Не будем! — крикнул Борис. — Да и как бы вам самим она поперек горла не стала!

Остюков, по-видимому, не столько был озадачен бунтом Бориса, сколько поведением Пани Тищука.

— Не знал я, что ты такая балерина, — вымолвил он недоуменно, пытаясь рассмотреть Паню в лицо. — Ну как есть балерина!

Из темноты, с баркаса, донесся голос Захара Половиченки:

— А вы не обзывайте, товарищ капитан… И принуждать ни к чему тоже. Если разобраться, так ведь правду…

Остюков круто повернулся к баркасу, с минуту постоял в раздумье и бросил через плечо Борису и Пане:

— Сидите, праведники! Обойдемся.

Его растерянность угадывалась и по тому, что он ничего не ответил Половиченке, и по тому, с какой поспешностью спрыгнул он в баркас. Что ж, понятно: сегодня Тищук, завтра Половиченко, а послезавтра…

И все же Остюков увел баркас к ставникам. Все глуше доносился плеск весел.

Клочьями плыл туман. Плыл и плыл. К утру похолодало, и он опять поднялся выше, и в нем утонули верхушка мачты, нос «Креветки», в нем исчезли береговые огни.

Время сместилось. Борис уже не соображал, сколько он сидит на трюме, не вставая, — час, сутки, год?.. Сто лет?..

Может, и в самом деле там, за молочными разливами тумана, на замшелых береговых камнях Тамани дожидается контрабандиста Янко дивчина с русалочьими волосами, гибкая, как хворостина, изворотливая и упругая, как змея. И, может, уже бежит с горы навстречу Янко — слепой мальчик с мешком, в который сгреб, что под руку попалось: шкатулку, шашку в серебряной оправе и дагестанский кинжал странствующего с подорожной по казенной надобности офицера…

Борис крепко потер лоб, отогнал наваждение.

«Так нельзя, друг ситцевый. Так нельзя — ни два ни полтора. Надо знать, за что стоишь. И стать — так уж стать. До конца. Иначе худо тебе будет. Да и не только, дружок, тебе. Всем худо. До какой жизни мы этак докатимся?»