Хранилище

— Солдат должен работать!

Грохнул выстрел.

— До седьмого пота!

Еще выстрел.

— Чтобы никаких мыслей!

Выстрел.

— Никаких желаний!

Выстрел.

— Кроме одного — спать!

Выстрел.

— Жрать, работать и спать. Остальное — к черту!

Выстрел.

— К черту хандру!

Выстрел.

— К черту сомнения!

Лейтенант нажал на спуск, но раздался лишь глухой щелчок. Он с удивлением вы­нул магазин — патронов не было, значит, одного не хватало. Кинул магазин в коробку у ноги, куда сметал веником стреляные гильзы.

— Ну, инженер, понял, почему гоняю солдат, а техника стоит?

— Сам додумался? Или это по уставу?

От порохового дыма у меня першило в глотке, слезились глаза.

— Уставы пишут дундуки в академиях, не способные мыслить творчески. А тут кое-что есть! — Самодовольно усмехаясь, он вставил новый магазин, передернул затвор.— Ну, будешь?

Я повернулся, пошел к воротам.

— Эй! — крикнул лейтенант.

Я остановился в дверях. Обернулся. Лейтенант, оскалясь в странной улыбке, поднимал на меня пистолет.

— Не боишься? — гортанно расхохотался он.

— Я — нет. А ты? — сказал я.

Он резко отвел руку, выстрелил.

— Десятка! — прокричал весело, как-то дико.

Я вышел, побрел по дорожкам. Снежинки опускались на лицо, таяли. Я очень любил такую погоду, любил кататься на коньках, когда идет снег.

Мне вспомнился наш институтский каток, ярко освещенный гирляндами ламп, ис­полосованное белыми росчерками ледяное поле. Вспомнились звучавшие там изо дня в день одни и те же песни, одни и те же голоса — Шульженко, Утесова, Ружены Сикоры. Мы катались с Юлькой вдвоем, держась за руки, она без конца падала — поднимать ее и ставить на коньки было для меня счастьем... Там, на катке, мы впервые неловко поцеловались, и Юлька, ошеломленная, с пылающими глазами, заковыляла от меня к раздевалке. Я догнал ее, потащил на буксире по полю, подальше от света, в сумеречный уголок, где было совсем пусто. Она катилась, взмахивая рукой, выделывая замысловатые кренделя ногами. Я резко затормозил, она наехала на меня, и мы обнялись... Юлька, Юлька, как ты там? Как наша маленькая говорунья?

Стихли выстрелы в сарае. Угомонились солдаты, наконец вырубилось радио и погас свет на их половине. А я все бродил и бродил по заснеженной дороге, с грустью думая о Юльке, о дочурке, об отце, о матери, о всех нас...

8

Хотя и сильно уставал за день, но засыпал я плохо, вообще со сном случилось что-то непонятное: исчезло то сладкое забвение, которое возвращало силы и свежесть, сон стал каким-то прозрачным, словно все передо мной было затянуто марлей, вроде бы сплю и в то же время слышу, ощущаю себя лежащим напротив лейтенанта, под сталинским холодным прищуром, на узкой койке со сбитым комкастым матрасом. То, что грезилось, трудно было назвать снами, скорее какие-то причудливые зри­тельные фантазии, на тему «Хранилище, ящики, крысы...»

Мешал заснуть, тревожил странный тихий звук, похожий на жалобное ауканье заблудившегося в ночном лесу ребенка, еле-еле долетающий зов о помощи, а может быть, какой-то отдаленный гул или вой, то усиливающийся, то замирающий. Вслу­шиваясь, копя этот звук в себе, я никак не мог разобрать, откуда он, что звучит, живой он или машинный. Никогда прежде не бывало у меня ни звуковых, ни зритель­ных галлюцинаций. Мне вдруг пришло в голову, что это звучит во мне Хранилище, это Голос Хранилища! Мои нервные струны настроились в резонанс с его струнами... И вот звучат — даже на расстоянии... Его струны? Мои струны? Голос Хранилища? Что за бред! Какие там могут быть струны? Какой голос? Грубое складское помеще­ние, набитое ящиками, в которых... нечто.

Мысль моя запнулась об это нечто, и я снова отчетливо услышал Голос. Да, бесспорно, именно этот звук существует, висит, запечатан в Хранилище. Причем в первые дни он недоступен, его как бы нет, ухо еще слишком грубо, не слышит. И лишь на пятый-шестой день начинает различать его среди других вполне реальных звуков, источники которых можешь потрогать рукой — лампы, дроссели, датчики на колоннах... Да, да, однажды я вырубил свет, и какое-то время мы сидели с Сашком в полной темноте — вот тогда он и прорезался в чистом виде — Голос Хранилища! Но что звучит?

Может быть, дело в содержимом ящиков, в этом нечто? Ни главный инженер, ни сивоносый из главка ни словечка не сказали о том, что же в этих проклятых ящиках. И, конечно, не по забывчивости, просто об этом не принято говорить, секретные вещи подразумеваются сами собой. На то мы и физики...

Физики... Физик — это ученый, хранилищами и прочей подобной чертовщиной не должен заниматься, его призвание выше: наука, открытие нового, расширениепознанного, разумеется, для блага человечества, во имя прогресса и так далее. А здесь? А я? Какое отношение имею к этим ящикам, к этому чудовищу, при­таившемуся в глухой тайге, под неослабным оком лейтенанта? Зачем вилять? Не ты ли рвался в закрытый <<ящик»? Не ты ли мечтал о СУПЕРБОМБЕ? Чего хотел, то и получай! Хранилище, лейтенанта, крыс и эти распрекрасные сновидения впридачу...

А может быть, это вовсе и не оружие? Ящики с гвоздями или с дамскими шпильками... Лейтенант охраняет дамские шпильки — смешно! Продукт универ­сален! Чем лучше он очищен, выше обогащен по легкому изотопу, тем ближе к ору­жию. По сути, здесь хранятся расчлененные на части те самые СУПЕРБОМБЫ, к которым ты стремился. Вот и вся хитрость... В приказе Министра черным по белому...

Мысли мои путались, но сон не шел. Снова и снова наплывали стеллажи, ящики, черные щели между ними, крысиные морды, жалобная песня Сашка...

Мне вспомнился мой голубой аккордеончик — полторы октавы справа, двенадцать басовых кнопок слева, хромовые ремешки, игрушечка! Уберегла меня от воровской судьбы...

1945 год, лето. Мне — тринадцать. Во дворе нашего пятиэтажного дома большая лужайка, напротив — бывшее культпросветучилище, теперь в нем госпиталь, мама там старшей сестрой. В погожие дни на лужайке кипит жизнь. Раненые, кто может и не может, на костылях, в колясках, поддерживая друг друга, чуть ли не ползком, через дыры в заборе устремляются в наш двор. На ящиках, кирпичах, на досках, на газетах — широким кругом, уложив на костыли загипсованные ноги, подперев пал­ками загипсованные руки в рамах, сидят на солнце тридцать-сорок молодых увечных мужиков со всех краев России и травят кто во что горазд. Тут не только байки, анекдо­ты, розыгрыш и хохот, но и обмен опытом — лечебным, житейским и, конечно, лю­бовным. У каждого, кто выползает на лужайку, рано или поздно появляется подруж­ка, зазноба, просто «баба», приходящая сюда за тем, чтобы хотя бы так, мимолетно усластить свою бобылью долю и горькую долю увечного пария, которого она выберет себе сама. Лужайка, двор наш вообще, но особенно — потайное местечко между госпитальным забором и стеной конюшни, где полно сена, соломы и досок на все вариан­ты, — все было пропитано любовной страстью, чувственным зудом, раскалено и вздыб­лено с утра до поздней ночи. Несмотря на костыли, гипс, коляски, рамы жизнь требовала свое и получала его в трепетном и обнаженном от нетерпения виде — у всех на глазах, иной раз при содействии какого-нибудь «старичка», если пара при всем старании не могла управиться с гипсами, костылями и собственной страстью. Это никого не смущало, казалось естественным.

Лужайка была не только местом для любовных встреч, но и рынком, театром, цирком, балаганом. Тут шел товарообмен, показывались карточные фокусы, разыгры­вались спектакли, каких не увидишь ни в одном театре. И в карты тут играли не на щелчки, не на фантики, а на вещи, баб, деньги и «особые услуги», например, проехать на проигравшем до палаты или до укромного местечка, а там стоять «на васаре», пока выигравший не сделает свое мужское дело. А по вечерам тут частень­ко выступала местная приблатненная самодеятельность — рыжий переросток из со­седнего «особнячка» Жоржик, по кличке «Муля», с поросячьими бессовестными глаз­ками, ловко бренча на расстроенной гитаре, с хрипотцой, с придыханием исполнял классическую «Мурку», «Гоп со Смыком», «За поцелуй в смородине» и прочий подобный репертуар.