Хранилище

Перед глазами плыли ящики, сумрачные проходы, крысиные морды. Я засыпал, слова лейтенанта тормозились, вязли в коротком пространстве, отделявшем нас друг от друга...

Вспоминался поезд, на котором ехал сюда. По билету нижнее сидячее, но когда протиснулся через забитый людьми тамбур, понял — не до жиру.

Их называли амнистированными — рваные бушлаты, прожженные телогрейки, пятна от содранных зэковских номеров на спине и ватных штанах, бескровные лица с мертвыми глазами — страх, тоска, усталость. Сидят, лежат вповалку плотной притихшей массой, переговариваются вполголоса, шепотом. Сизые пласты дыма колы­хаются в проходе — нечем дышать.

Я присел с краю, чуть сдвинув чьи-то босые сопревшие ноги, откинулся на спинку сиденья. Поезд тронулся. По проходу, перешагивая через сундучки и котом­ки, двое милиционеров провели оборванного, заросшего человека в галошах, под­вязанных веревочками. Он прижимал к груди холщовый мешок комом, неестествегао радостно улыбался, истово кивал налево и направо, порываясь сдернуть с головы драный треух. Милиционер, подталкивая его в спину, повторял: <<Иди, ты! Иди, ты!»

Старик, сидевший напротив с толстой книгой, проводил взглядом странную троицу, вздохнул. Сосед его, лысый, с красными пятнами на лбу, сказал шепе­ляво:

— Шпятил от радошти.

Старик покосился на него.

— Надорвался...

Поезд прогрохотал по большому мосту через реку. За окном открылись заснежен­ные поля, затянутые сизой дымкой, черные деревушки, редкие перелески в сумереч­ных далях. Сибирь выпускала из своих объятий еще один эшелон. Мне уже не раз при­ходилось ездить в таких вот поездах, до отказа набитых людьми, которых свобода больше пугала, чем радовала.

Я вынул бутерброды с сыром и с колбасой, что сунула мне с собой мама, про­тянул соседям: «Берите, угощайтесь!»

Старик, поблагодарив, отказался. Лысый, вытерев глаза, осторожно взял бутерброд двумя пальчиками, отломил немного, остальное положил обратно. Потянулись и дру­гие — брали, боясь, как бы не взять слишком много. Я подавал бутерброды и наверх, тем, кто, свесившись, следил за нами. Люди отламывали по крошечке, благодарно кивали, отводили мои руки, указывали на других. В конце концов вся эта горка бу­тербродов так и осталась почти не тронутой. И мне они не полезли в горло. Я растерянно держал их на коленях, пока лысый решительно не свернул бумагу, в которой они лежали, и не сунул обратно мне в портфель.

Пять с половиной часов в вагоне, забитом хмурыми, молчащими, о чем-то думаю­щими людьми. Людьми, которые устали друг от друга, от тесноты и спертости неволи, от чужого глаза, чужого уха, чужого тела. Людьми, которые разучились говорить, улыбаться, радоваться...

То ли во сне, то ли наяву я увидел отца — бежал за поездом, размахивая рука­ми, выкрикивая что-то, спотыкаясь и чуть не падая. Лицо его было в слезах. Господи! Хоть бы отстал, не свалился бы под колеса!

— ...Солдат должен быть занят,— бубнил свое лейтенант,— и ты ничего не смыслишь...

— Слушай, дай поспать,— пробормотал я.

Лейтенант затих, но сон не шел. Мысль снова и снова возвращалась к отцу...

В начале марта пятьдесят третьего, досрочно сдав пару зачетов, я приехал на не­сколько дней домой. Третий год я учился в институте, дома бывал наездами, как нынче. За эти годы отец совсем сошел на нет, я просто испугался, когда увидел его. И опять он был пьяный...

Помню пьяного отца зимой, весной, летом и осенью. Почти не помню трезвого. Они пили втроем — он, дед и бабушка. Спасение от них было в бегстве из дома, и мы убе­гали — мама, сестра и я,— убегали в тишину кабинетов маминого училища, где мама начинала секретаршей еще до войны, а во время войны и после, все годы, пока в здании располагался эвакогоспиталь, проработала медсестрой. Мама печатала на ма­шинке, подрабатывала на жизнь — сколько лет провела она, согнувшись над пи­шущей машинкой, чтобы мы с сестрой могли нормально питаться, выглядеть <<не хуже других», учиться в институте! Я мог только догадываться о том, что происходило между матерью и отцом. Десятилетия страданий и унижений.

Вообще-то это было для меня загадкой. Почему так долго и упорно мама держа­лась за него? Ради нас? Боялась оставить без отца? Но что, кроме скандалов, пьянства и душевной опустошенности мог он нам дать? Деньги? Но это были такие крохи! Многие годы, еще надеясь победить, мама мучительно боролась за него — водила по врачам, устраивала на лечение, отбирала зарплату. Все было тщетно. С ним одним она, может быть, и справилась бы, но с тремя ... Уходить от мужа значило для нее уходить и от собственных родителей, а это было ей совсем не под силу...

В тот день я встал довольно поздно. Умывшись, вышел в коридор. Держась за стеночку, из своей комнаты в кухню прошла пьяненькая бабушка. Вчера допоздна они там пили со случайными уличными собутыльниками, теперь бабушка зашла опо­хмелиться остатками. Ссохшаяся, уже тяжко больная, с раскосмаченными седыми волосами, она стояла, покачиваясь на тоненьких ножках, возле стола, за которым, уронив голову на руки, спал отец, и сливала из бутылок какие-то капли. Уви­дев меня, она хихикнула, виновато прикрылась ладошкой, выпила собранное и боч­ком-бочком, как бы не замечая меня, юркнула из кухни.

Я включил радио — проверить часы. Тяжелая траурная музыка была на излете. После долгой-долгой паузы раздался торжественно-печальный голос Левитана: «От Цент­рального Комитета... Ко всем гражданам Советского Союза... » Я кинулся к отцу, схватил за плечи, растормошил. Левитан продолжал свою мучительную работу: « ...скончался Иосиф Виссарионович Сталин...»

Отец воздел руки к небу и как-то дико, фальцетом прокричал: «Что?! Что?! Что?!» Уронив руки на затылок, он все с тою же дикой улыбкой ошеломленно повторил: «Умер?! Умер?! Умер?!»

Из репродуктора лилась траурная музыка. У меня перехватило в груди, глаза за­волокло. Отец рухнул лицом в стол, завыл, заголосил. Голова его каталась по окур­кам, рыбьим костям, остаткам пищи. Он выл, хрипел, рвал на себе рубаху, с пеной на губах, опухший, небритый, серый от седины и перепоя. Казалось, вот-вот умрет, задохнется от мучительных спазм. Я стоял над ним, беспомощно опустив руки. Он вздрагивал, тихонько подвывал. Разодранная рубаха сползла с плеч, и меня вдруг ре­зануло — какие у него острые худые лопатки, какие синие выпирающие ребра, ка­кая серая костлявая голова ... Я обнял его, прижал заросшее колючее лицо и на ка­кой-то момент оглох и ослеп от нахлынувших слез. Что с ним происходит? Что с нами со всеми происходит? Отчего так горько плачет отец? Он же всю жизнь не любил Ста­лина! Всю жизнь не любил, а теперь жалко! Или жалко себя? Свою пущенную в распыл жизнь? Но в чем спасение? Как удержать, оттащить его от края? Как убе­речь маму?

Я заставил отца умыться, отвел в комнату, напоил горячим чаем, уложил в постель, укрыл вторым одеялом. Долго сидел возле него, но не так-то просто было побороть многолетнюю отчужденность. Постепенно, слово за словом, с трудом мы разговорились. Я не знал, о чем его спрашивать, боялся поранить,— кругом были минные поля. Видно, он это чувствовал, потому спрашивал сам, впервые за многие годы он поинтересовался, как я учусь, с кем дружу, какие перспективы после окончания... Я отвечал односложно: учусь нормально, в удачные семестры по­лучаю повышенную стипендию, дружу со всеми, врагов нет, ребята все как на подбор (и действительно отбирались самые способные!), перспективы ... трудно сказать, ведь я мечтаю о больших делах... Отец помолчал, спросил: «А сколько же это, повышенная стипендия?» Это было шестьсот пятьдесят в тех, дореформенных рублях. «Ого! — рассмеялся отец.— Ты — богатый, у тебя можно брать в долг. Нашим студентам пла­тят в два раза меньше». Я объяснил, что у нас особый факультет, секретность, очень важная работа после окончания... «Да, ты прав, что пошел в физику,— сказал отец.— У нас нет науки истории... При узурпаторе, как помнишь, я не одобрял тебя, а теперь — одобряю. Дело не в узурпаторах — были, есть и будут — дело в России! Россия не должна быть слабой. А Россия — это от Балтики до Тихого, от Северного Ледовитого до Турции... Правда, не уверен, даст ли физика людям, кроме силы, еще и счастье... Но ты прав, прав. Я ошибался, я». Ни о чем подобном, признаться, я не думал, когда поступал на физтех, просто был влюблен в физику, верил, что физика станет для человека истинной панацеей, спасет жизнь и душу челове­чества. И не только потому, что прибавит силы, а потому еще, что покажет массам, как изумительно прекрасно устроена природа, призовет к совершенству через пости­жение красоты и гармонии мира. И правда, посмотрите на таблицу Менделеева: какая поразительная стройность! Какая гармония, какой порядок! Как, должно быть, изящны и совершенны в своем многообразном единстве атомы! А как изобретательна природа в стремлении к обновлению, к поиску форм, имеющих устойчивую жизнь лишь в гармонии с меняющимся содержанием! И если человек, познав основы физики, поймет наконец, в каком прекрасном и гармоничном мире живет, то, несом­ненно, и сам постарается быть прекрасным и гармоничным. Значит, есть надежда, что, изучая физику, будет меняться к лучшему и все человечество!