Энергоблок

«А рыбка здесь клюет… – подумал Палин, увидев, как совсем недалеко от трубы белобрысый парнишка выдернул довольно большую густерку. – Клюет здесь рыбка…»

…Машина остыла. Палин почувствовал холод в ногах, легкий озноб в спине. Сердце замедлило бег, гулко толкаясь в груди.

«Ах, черт!.. Работа забрала все эти годы. Деньги не в счет. Теперь ясно, что те, не такие уж большие деньги, не в счет. В Заполярье на обычной работе не меньше имеют…»

Он вдруг удивленно всмотрелся в себя, ощутив странное безразличие к деньгам, которые его раньше так по-крестьянски притягивали…

«Но был азарт… Всеобщий. Азарт большой игры. Это понимали все… Сначала плутоний, устройство. Взрыв. Бомба. Бомбы. Взрывы! Взрывы!.. И радость… Ах, какая радость! И покой души. Необычайный. Чувство исполненного долга. И постоянно исполняемого. У всех… Правительства с двух сторон земного шара потирали руками. Бомбы… Бомбы… Четырехметровой длины блестящие цилиндрические болванки со стабилизаторами, начиненные плутонием и тринитротолуолом. Пахнущие свежей краской. И рядочками, рядочками на ложементах… Мегатонны. Килотонны… Взрывы. Взрывы… Смысл?..

Сколько раз можно взорвать все к чертовой матери?! Двадцать, тридцать раз?.. Сначала азарт борьбы. Победа. Покой души. Смысл… Теперь прозрение, нет покоя. Нет смысла. Новые правительства по обе стороны земного шара ломают голову над тем, как бы не расколоть планету… Что было смыслом двадцать лет назад – бессмыслица сегодня… Ты, Палин, влип. Факт. Соуши – эпизод всего лишь в этой потрясающей игре со смертью… Земля, страны, страна… Россия, Соуши, крестьянский сын Палин, сердце человека… Бьет гулко в грудину… Кризис смысла. Но никогда, пока этот горячий комочек так неистово бьет в грудь, никогда не будет кризиса боли, кризиса властно зовущего счастья, кризиса любви, кризиса благородного гнева! Никогда!..»

– Батько!.. – сказал вдруг Палин вслух. – Твой сын прозрел… И запутался… Любовь же к этой земле вот здесь… – Он приложил ладонь к сердцу. Рука ощущала надрывные учащенные удары в грудной клетке. Словно от ладони отскакивал теплый упругий мяч.

«Но пока есть любовь к родной земле, есть смысл! Есть! Жить стоит! Пусть лихорадит эпохи. Пусть сталкиваются лбами и вдребезги разбиваются сиюминутные вспышки смыслов… Жизнь! Я люблю эту землю, люблю Россию!..»

Палин весь горел нетерпением. Включил стартер, но забыл выжать сцепление. Машину тычками потянуло на аккумуляторе…

«Ч-черт!.. Сонмы поколений копошились. Вечный пресс. Жизнь и смерть. Молот и наковальня… Взмах – жизнь. Удар – смерть. Но смысл жизни сегодня – борьба против смерти… Надо успеть…»

Машина, лихорадочно прыгая через кочки, выскочила на асфальт. Палин понесся к дому на предельной скорости, нервно сжавшись в комок.

Давящее ощущение, что времени в обрез, что можно ничего не успеть, не покидало его. Образ гигантского взлетающего и падающего молота, как символ быстротечности жизни и неминуемости смерти, стоял у него в глазах. Ему хотелось задержать эту исполинскую кувалду событий где-то там, наверху. – «Веревкой, что ли, привязать… – мелькнуло даже у него, – чтобы успеть… Успеть…»

– Борьба… – шептал он. – Торбин, я с вами не согласен… Алимов, дорогой Станислав Павлович, я буду драться… Хозяин России – народ! Он должен знать все. Я не позволю повторить Соуши…

Пот выступил у него на лбу. Глаза лихорадочно блестели. Машина неслась пулей. Ему казалось – надо быстрее. Педаль газа до упора.

И снова мысли о Курчатове тех лет… Бледный, постоянно недосыпавший, с красными припухшими веками. Но неизменно бодрый и сильно возбуждавшийся, когда появлялись неожиданные препятствия ходу дел…

Помнится, несколько раз терял сознание. Сильные спазмы сосудов мозга. Но, очнувшись, с задором шутил:

– У меня микрокондрашка!

И вновь бросался в гущу событий…

«Не то время, чтобы беречь себя!..» – сквозь годы услышал Палин ответ Курчатова и подумал: «Да, он не боялся нейтронов… Он их „породил“ и первым шел туда, где наиболее трудно, воодушевляя других своим презрением к опасности…»

А в день перед взрывом первой бомбы… Бледное с желтизной лицо, красные глаза. Сидел, тяжело облокотившись о стол, погрузившись в раздумья…

Теперь-то Палин знал, о чем думал тогда Курчатов. Он говорил со своей совестью:

«Не мы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, не мы начали шантаж тотальным оружием…»

– Не мы… – вторил ему Палин вслух. – Но ядро атомной эпопеи кометой пронеслось через всю нашу жизнь. Хвост этой кометы окутал нас и сделался нашей судьбой…

3

Утром Палин стал будто другим человеком. Осунулся. Подобрался весь. Печать решимости на лице.

На блоке атмосфера пуска. Телу передается легкая, еле уловимая дрожь.

Воздух, еще не прогретый пока, наполнен множеством разнотональных звуков. В движениях эксплуатационников, одетых в белые, в новых складках, лавсановые комбинезоны, экономность и деловитая быстрота.

Все внове. Воспринимается остро и с некоторым удивлением. Достаточно только открыть дверь в любое производственное помещение или бокс, и всего тебя окатит веселым, звонким шумом вдруг оживших механизмов н приборов, и первыми запахами, теплыми и приторными, – красок и разогретого железа. Все это подбадривает, наполняет душу звонкой, пружинистой силой и толкает к действию…

Пуск везде, а на атомном энергетическом гиганте особенно – это время, когда нащупываются, уточняются и в первом приближении кристаллизуются технологические регламенты и нормы поведения. Машинисты и операторы еще не до конца чувствуют технологию, не уверены в переходных и аварийных режимах. Это как раз тот период, когда в помещении блочного щита управления станцией, являющемся местом святым и доступным лишь ограниченному кругу лиц, впускаемых по секретному коду, дверь распахнута.

В помещении блочного щита полно народу. Все в белых лавсановых халатах поверх костюмов, в белых же лавсановых чепцах и пластикатовых чунях поверх ботинок, хотя в общем-то их можно сегодня и не надевать. «Грязи» еще нет…

Огромный уран-графитовый реактор, мастодонт невиданной дотоле тепловой и нейтронной мощности, – в работе. Идет подъем стержней СУЗ (системы управления защитой реактора). Мощность постепенно растет. Достигли уже двадцати процентов от номинала…

Среди группы людей, стоявших в помещении блочного щита вразнобой, правда, за некоторой определенной незримой чертой, как бы отгородившей пространство для действий операторов, Палин увидел директора атомной электростанции Мошкина, длинного, тощего, совершенно лысого. Лицо и череп равномерно розовые. Виски и лоб взбугрились венами. Он выглядит покрасневшим от какой-то неловкости, и кажется, будто вот-вот попросит извинения. Глаза большие, круглые, черные и тоже будто виноватые. От плоских дряблых щек к шее кожа сходит множеством мелких черепашьих морщинок, и они густо собираются чуть ниже затылка, сходя на шею острыми складками.

Кожа дряблая от облучения, и по затылку особенно видно, как стар этот человек. На вид ему лет восемьдесят, от роду – шестьдесят. Состарили его радиация и чудовищно напряженная работа на первых таежных объектах. Палин знает, что в активе у Мошкина двести пятьдесят официально зарегистрированных рентген…

Его голова возвышается над всеми присутствующими. Он смотрит на полукружие пульта и мельтешащих операторов ровно, без тени оживления на лице, почти равнодушно. Собственно, его роль здесь скоро будет сыграна. Тянуть в эксплуатацию такой объект с его здоровьем – дело смертельное. И без того мало осталось… И все же, вместе с тем он испытывал и удовлетворение. Он нес нагрузку сообразно оставшимся силам. А их хватило лишь на то, чтобы подобрать сильных, честолюбивых и подобострастных заместителей-работяг, главного инженера… И в целом, весьма в целом, контролировать ход дел…

Он посмотрел на Алимова, который стоял рядом и был весь как на пружинах, готовый, чувствовалось, ринуться и, отстранив операторов, сам схватиться за ключи управления…