Энергоблок

– Что же? – спросила она, окончательно успокоившись, и внимательно посмотрела на Палина.

– Не знаю. Ну, положим… Написать все подробно в ЦК, например. Но… Оттуда все уйдет в наше министерство. То есть вернется сюда… Круг замкнется. Долгая история… Это на самый крайний случай, когда сам ничего не сумею… Крик души, так сказать… Сегодня решение принято. С отсутствием моей подписи не считаются. Вода польется. Грязная. Очень грязная… Понимаешь?! Ее разбавят, и в море уйдет минус девятая степень. Мне не к чему придраться. Формально… Они воспользовались двусмысленностью «Норм радиационной безопасности» в этом пункте. А ведь могут пойти и долгоживущие осколки с периодом полураспада в десятки и сотни лет, в конце концов, комочки высокорадиоактивной грязи, которую не разбавишь, не размоешь. Вот в чем фокус… Но Алимову и Торбину важно выиграть время, пустить блок, а там… Победителей не судят…

– Тебе же придется уходить, Вова… – сказала Соня. – Только пообвыкли на новом месте…

– Никуда я отсюда не уеду! Понимаешь?! – Он стукнул себя кулаком по груди. – Я здесь навсегда! Здесь и помирать будем… Но совесть должна быть чиста, вот в чем фокус… С годами это понимаешь все больше…

– Ты правду сказал? – глаза Сони потеплели.

– Истинный крест! – побожился Палин и рассмеялся, показав крепкие, плотно пригнанные белые зубы.

Он ощутил вдруг усталость и спросил:

– Можно я пройдусь, Соня? Что-то голова загудела… До гаража… Может, промчусь немного по пустой дороге…

– Ну иди… – Она встала и, уходя из комнаты, вздохнула: – Ох, и зачем тебе вся эта забота?.. Ты здоровый, Вовка. Ох, какой здоровый… Подпалишь ты всех нас, Палин, и сгорим мы голубым атомным огонечком. – Она невесело рассмеялась. – Иди уж…

Палин быстро оделся и вышел на улицу. На небе ни облачка. Вечер на самой границе ночи. Звезды свежие, красноватые, вздрагивающие. Воздух опьяняюще остро пахнет весной. Ни дуновения ветерка, но какое-то еле уловимое ароматное дыхание тревожит душу. Ему слышится, будто что-то чуть-чуть потрескивает, подвигается слегка, и он думает, что это, наверное, потягиваются от зимнего сна веточки осины с сильно набухшими мохнатыми почками.

Осина подсвечивалась из окон, отливала красноватым цветом и на фоне темно-фиолетового неба была очень красива. Сквозь ветви свежо просвечивали ранние звезды.

Палин сделал несколько глубоких вдохов, ощущая радостную сладость весеннего воздуха, сунул руки в карманы пальто – плечи почувствовали натяжение, будто от лямок рюкзака, и быстрым размашистым шагом пошел к гаражам.

Гулкий звук его шагов по асфальту сменился мерным похрустыванием, когда он сошел на гаревую дорожку, и затем резко смягчился, когда он зашагал по увлажненной еще, приятно пружинящей тропке.

Из гаража повеяло душноватым смешанным запахом бензина, резины, крашеного железа кузова и еще чем-то очень знакомым и вызывающим веселое чувство узнавания, вспоминания всей испытанной дотоле радости быстрого движения.

Но теперь Палина охватило и не отпускало еще какое-то совсем иное чувство, похожее скорее на усталость, может быть, на разочарование и вместе с тем удивление: «Как же это я жил все эти годы, неся в душе груз тяжкий? Радовался, был, кажется, счастлив… До обожания любил эту бензиновую коробку… С ветром в башке носился по дорогам России, а вот о самой России как-то недосуг было… А ведь и прежде жизнь толкала – думай, смотри, мысли…»

И он вдруг понял: его жизнь за эти пролетевшие мигом четверть века была столь буднична, столь заполнена мелочами, хотя и важными порою по сиюминутной значимости, вожделением к достатку, который долгое время тешил тщеславие, что то вопиющее и важное, что должно было всколыхнуть, перепахать все в нем, прошло сквозь него, не задев ни единой струнки души…

Он положил руку на прохладный капот своей бежевой «Волги» и подумал: «Я все проглядел: и Соуши, и Марьино, и Порошино… И озера – Ильяш, Тихое… И рыбаков у Черемши… Как все несерьезно… Почти что соучастник…»

Но почему это прошло тогда так легко мимо него, даже не царапнув по сердцу?.. Какая-то приглушенность сознания, совести. Даже несчастье с Сонечкой не пробудило его от спячки. Лес рубят – щепки летят… Но когда щепкой оказываешься сам, твои родные и близкие – это ведь должно трогать… Но не трогало. Многих не трогало… Массовый конформизм и невежество… Курчатов и тот не до конца осознавал опасность радиации…

Палин быстро сел в кабину, окунувшись в ее душноватый непроветренный объем, несущий в себе запахи поролона, бензина, резины, прошуршал стартером и, не прогрев мотора, выехал.

Через десять минут он был уже далеко. Дорога шла берегом моря. Захотелось тишины. Он остановил машину, выключил мотор, высунулся в окно, прислушался. Как будто штиль. Нет, легкое колыхание, едва уловимое, пенистое шуршание слабой волны о песок. Потянуло сырым запахом водорослей…

Палин завел мотор и поехал дальше. Дорога круто свернула вправо. Мимо пробежал белесый в свете фар, будто вымерший, кустарник, и вскоре начался лес. Луч света, как палочка по забору, стучал о частые стволы сосен, берез и осин. Деревья проносились мимо и то замедляли свой бег, и почти останавливались на крутых поворотах, то вдруг, будто спохватываясь, убыстряли движение и переходили в галоп на прямых участках.

Тревожное состояние души обостряло внимание к деталям. Иногда Палину казалось, что стволы будто обгоняют его, порою же он как бы сам сливался и с лесом, и с дорогой, и с звездным небом, набегающим и словно подныривающим под него. И вот уже все неслось в едином захватывающем круговороте. Асфальт уходил под колеса, проявляясь неожиданно перед тем, как исчезнуть во тьме, контрастными деталями, ямкой, бугорком или камешком розового, не вполне вдавленного в битум гравия. Впереди, обочь дороги, в легкой дымке только что выступившего тумана появилась довольно широкая и ровная полоса. Палин убавил скорость, съехал с дороги и остановился посреди поляны. В свете фар высветились покрытые искорками росы почерневшие стебли угловатого цикория и прямого, как свечи, кипрея. Палин заглушил мотор, погасил все огни и, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза. Яркие до галлюцинаций картины прошлого, обостренные душевным прозрением, овладели всем существом его – он будто сначала стал жить, только с иным, сегодняшним, видением и пониманием событий и их значения…

«Первый плутоний! Ура-а!..»

Палин испытывал тогда необычайную наполненность, чувство восторга и гордости… Игорь Васильевич!.. Борода!.. Победа!.. Долгожданная дорогая победа! Бомба в кармане!

Блочки плутония из технологических каналов реактора сброшены в подреакторное пространство, орошаются водой… Потом из очень глубокой шахты грузовым лифтом их поднимут в транспортный коридор и… на бомбовый блок… Еще одно последнее усилие…

Приехал Берия. В бобриковом треухе. В красном кожаном полупальто. На ботинках новые блестящие калоши. Красная меховая канадка на министре из вещкомплекта ленд-лизовских грузовиков, которые работали на строительстве первого бомбового реактора.

Видимо, местное начальство, опасаясь дурного влияния здешних холодов на столичного гостя, посчитало, что заграничная бекеша надежнее дорогого зимнего пальто…

Министр без привычного пенсне. Веки припухшие, лицо жирное. Глаза уверенные, глаза всесильного хозяина… И в этом лице очень мягких, не пугающих черт Палин почему-то никак не мог рассмотреть грозного министра.

Встречали начальник завода и главный инженер. Палин сопровождал от службы дозиметрии. Скользко. Сравнительно недавно посыпанный на дорожку песок схвачен уже тонкой и блестящей стекловидной корочкой гололеда. Видно, что начальник завода волнуется. Берия поскользнулся и, заплясав на месте, припал на правое колено. Палин подскочил, поддержал, помог встать. Министр порозовел, сказал «спасибо», но не Палину, а куда-то в пространство. Добавил уже начальнику:

– Орлы у тебя… – и тут же сухо спросил: – Плутоний отправили на бомбовый завод?

– Нет еще, Лаврентий Павлович, – ответил начальник завода, заметно побледнев. – Не готова еще транспортно-технологическая эстакада от корпуса «А» до корпуса «Б»… Работы идут день и ночь. Строители и монтажники проявляют героизм…