Тайна дразнит разум

— Местного реставратора, палешанина.

— Чудесно выполнил: даже ошибку гения подметил.

— Ошибку?

— Видите, правый собеседник «не вошел» в рамку: пришлось богомазу, нарушая пропорцию, чуть урезать рукав. — Историк залюбовался тремя изящными юношами: — Неужели не продать?

— Прицениваются, да не могу расстаться: очарован загадкой. Тут вроде улыбки Моны Лизы. О чем беседа? О Сергии Радонежском? О битве Куликовской? О Библии? Все перебрал. Не академик!

— Не огорчайтесь! И академики не докопались до тайны «Троицы». Этический раскоп — предел многих. А чтобы создать видимость глубины, они этику подменяют мировоззрением: где надо сказать честно и точно «нравственность», «богословие», «политика», «эстетика», они говорят «философия». Секрет, голубчик, не в ученой степени, а в природе ума. Сила гипнотизера тоже в уме. Не так ли?

— А с чего начать?

— С твердого убеждения: гениальная вещь неисчерпаема. Поэтому каждый из нас переосмысливает творение Рублева по-своему.

— Вам это удалось?

— Проверим, батенька. — Историк начал издалека: — Что сокрыто за символом картины «Три богатыря»?

— Военная мощь, нерушимость наших границ.

— Верно! А суть русской «Тройки»?

— Необозримую Русь облетит только быстролетная птица!

— Прекрасно! — Калугин кивнул на копию иконы. — А суть рублевской «Троицы»?

— Наверное, — задумался тот, — кристалл честности. Ведь высокая мораль — вершина искусства.

— Нет, батенька, у моральной вершины есть пик мудрости, ибо нравственность лечит безнравственность, а мудрость предупреждает ее. Так в чем же философия «Троицы»?

Острый взгляд гипнотизера впился в икону, словно требуя: «Откройся! Откройся!» Тем временем краевед выглядел у входа в магазин деревянную дугу с выемками на концах:

— Чудесная народная поделка! Тоже на комиссии?

— Нет! — повеселел хозяин. — Это моя домработница носит на нем полоскать белье к Волхову. Говорит: «Коромысло — моя упряжка!» Ей сорок, а стан двадцатилетней.

— Смотрите! — Калугин взял лучевую поделку. — Изумительные пропорции: плавный изгиб, срезы отполированы, концы покрашены. Глаз не оторвать. Но это не главное. Примерьте…

И когда тот, не расставаясь с трубкой, уравновесил на плечах дугообразный рычаг, историк закидал его вопросами:

— Вы ощущаете противоположные концы?

— Вот они! — Он качнул плечами. — Левый и правый.

— Как же так? — подзадорил Калугин. — Края взаимно исключают друг друга. Откуда же… гармония?!

— У меня на холке золотая середина: края переходят в нее…

— А теперь, батенька, не снимая коромысла, взгляните на «Троицу». Левый странник восседает супротив правого: их позиции противоположны, но средний собеседник уравновешивает, соединяет крайних: к одному повернулся грудью, ко второму лицом, а те свои взоры обратили к СВОДЯЩЕМУ. И все это триединое разноречие слилось в изумительно легкую круговую гармонию.

— Чудо! — изумился Коршунов. — Чудо!

— За внешним чудом скрыто внутреннее. Смотрите! Правый созерцатель посохом показывает на скалу. А камень — символ неживой природы. Средний наблюдатель тростью выделил дуб. А дерево — символ живой природы. Третий трапезник палкой обозначил хоромы. А дом — символ общественной жизни. Отсюда — три ступени развития мира: неорганическая, органическая и социальная…

— А зачем в центре иконы жертвенник?

— Огонь, принимая в жертву людей, животных, растения, пеплом все живое возвращает обратно в землю. Отсюда — круговорот в природе и круговорот в композиции картины. Дальше…

А дальше под звон валдайских колокольчиков теплым уличным воздухом занесло в магазин белую стайку тополиных летунков. На пороге закряхтела полная женщина в темном гипюровом платье. Отяжеленная тремя подбородками, она неуклюже поклонилась Калугину:

— Как здоровье вашей милой матушки?

— Спасибо, пока здорова.

— Передайте, пожалуйста, сердечный привет от хозяйки дога. Мы с ней познакомились в приемной ветеринарного врача. Она очень любит вас: не расстается с вашим портретиком…

Толстуха приняла от хозяина шахматную доску с медными крючками и, тяжко отвесив общий поклон, направилась к выходу, оставляя после себя запах дешевого одеколона.

Снова залились колокольчики, а возле магазина на мостовой заржал морозовский жеребец в серых яблоках. Калугин заторопился. Память оживила материнский рассказ. Дожидаясь приема, Морозова преобразилась, услышав от Калугиной упоминание о детской копилке в виде памятника России. Толстуха готова была стать на колени, умоляла продать игрушку. Выходит, Морозова коллекционирует копии микешинских скульптур. Так вот у кого еще один частный музей! И не там ли золотая модель?

Выйдя из магазина, Калугин посмотрел налево и оторопел. Из Соловьевской гостиницы выбежала Берегиня и что-то сказала черноволосому юноше со значком КИМа на груди. Молодой брюнет, видимо, не партнер по сцене: артисты обычно носят не комсомольские значки, а белые платочки в нагрудных кармашках. И навряд ли спросила его о золотой модели: рядом людно.

Разведка показала, что Коршунов восхищается русским искусством и конечно же не станет кромсать золотой памятник.

Нет, третья коллекция в доме Морозовой. И Николай Николаевич уговорит мать отдать детскую копилку хозяйке дога, а тем самым получит возможность осмотреть квартиру купца Морозова. Интересы супругов могли совпасть: нэпмана примагнитило золото, а ее — модель микешинского памятника.

Краевед оглянулся назад: Берегиня по-прежнему стояла с брюнетом возле гостиницы. Что связывает их? Ведь актриса ненавидит мужской пол. Не выслеживают ли Морозову? Возможно, и музицировала, поджидая коллекционершу?

Муж изменял ей в открытую. Как только она не протестовала: рыдала, кричала, молилась, травилась, ворожила и даже скрывалась у родной матери в Питере. Вот матушка-то, бывалая сваха, и надоумила дочку проучить неверного мужа: вызвать в нем ревность и этим образумить его.

Выбор пал на садовника Сильвестра, бывшего монаха. Он, блаженный, боготворил женщин, считая их мученицами: заступался за них, ни в чем не отказывал, но дурной славы не обрел.

Зная решительный нрав мужа, Пульхерия Ждановна не страшилась за жизнь Сильвестра. Тот любого оглушит кулачищем. Еще молодым, до монашеской жизни, он в цирке принял вызов борца «Черная маска» и под общее ликование новгородцев запросто швырнул его на лопатки.

Пульхерия Ждановна за себя боялась. Ей известно, почему муж не расставался с лайковой перчаткой. Когда «бывших» заставили грузить дрова на баржи для холодного и голодного Петрограда, Гриша припек на костре руку, но не поднял ни одного полена. Он добрый, но в гневе на все способен.

Время для отместки выбрано удачно: Гриша, уезжая в Питер играть в рулетку и кутить с цыганами, преподнес ей золотой кулон с бриллиантом, а она, бледнея, шептала дрожащими губами:

— Сильвестр приворожил меня… ночами брежу…

Муж, понятно, поверил: садовник — гипнотизер, но почему-то не рассвирепел, а даже обрадовался:

— Ну, ну, глядишь, пудик скинешь…

Она опомнилась, когда муж захлопнул за собой дверь. Кровная обида толкнула ее на месть. Выгуливая дога, Пульхерия Ждановна зашла к Сильвестру и заказала любимые красные розы…

— Вечером занесешь. Ждать буду, — проговорила она многообещающим грудным голосом.

Огромный, в длинной рубахе, с томными глазами богородицы и буйной бородищей пророка, он ответствовал покорно:

— С благодарствием…

Вечером раньше обычного она расстелила двухспальную кровать, прикрыла нагое тело японским халатом в цветах и не успела надушиться, как дребезжащий звон долетел до спальни.

Тут случилось непредвиденное: только Сильвестр перешагнул порог квартиры, как псина сорвал крючок кухонной двери и с рыком кинулся в прихожую.

Хозяйка преградила догу путь: на миг призадержала его у стены. И этого оказалось достаточно для того, чтобы садовник свободной рукой схватил со столика безмен. Весы, похожие на булаву, всегда лежали у парадной двери. Морозиха, как звали ее поозеры, безменом взвешивала ильменских лещей, а еще навесистая железяка лежит для благословения непрошеных гостей…