Чужаки

Правда, Калина говорил потом, что Илюшка не дурак, в отряд его и калачом не заманишь, да ведь мало ли что может сказать Калина. Он вообще в последнее время снова заметно изменился и стал часто поговаривать, что «мол красные-то, куда лучше этих были, да только мы дураками набитыми оказались…»

Глава двенадцатая

Уезжая с отрядом, Машутка просила Егора Матвеевича обязательно сообщить ей, если в Гавриловку приедет хозяин гнедого — Алексей Карпов. И теперь во всех своих письмах домой постоянно спрашивала, не приезжал ли кто за гнедым. Но ответ получала один и тот же: «Нет, никого не было».

Тоска по любимому человеку не давала покоя. Ночью, когда все спали, девушка выходила к гнедому, прижималась к его шее щекой и шептала:

— Гнедушечка! Неужели мы так и не дождемся, когда прилетит к нам Алешенька? — И заливалась слезами.

Иногда Машутке хотелось вскочить в седло и стремглав мчаться в Златоуст, разыскать там Алексея и привести с собой в отряд. А потом, когда кончится война, вернуться вместе с ним в Гавриловку и сказать Егору Матвеевичу, что во всем выполнила его наказ: отомстила за отца с матерью и привезла с собой приглянувшегося человека, о котором он намекал при проводах в отряд. Но Златоуст далеко, да и Алексея теперь там нет. Луганский говорит, что красные давно оттуда отступили.

Машутка усердно выполняла нехитрые обязанности связного. Вначале Луганский ей не особенно доверял, но, убедившись, что она хорошо относится к делу, привык к ней и даже решил снова за ней поухаживать.

Как-то лунной ночью, возвращаясь с проверки постов, он увидел, что в избе, где жила Машутка, все еще горит свет. Он постучал в дверь и, не дождавшись ответа, потянул к себе ручку. На него пахнуло полем от стоящего на столе букета цветов. Машутка сидела у стола и писала письмо; Покосившись на старенькую деревянную кровать, Луганский спросил:

— Что ты так долго не спишь, Маша? Скоро светать будет.

— Не спится, Федор Кузьмич, — вздохнув, ответила девушка, — мне очень тяжко.

— Ну, что ты? Отчего это тебе тяжко? — улыбнулся Луганский, снова косясь на кровать.

Луганский подошел ближе к столу, потрогал пальцами букет.

— Пусть другие горюют, а нам надо жить и веселиться, — он дунул на огонек.

Потушив свет, Луганский шагнул к Машутке, но тут же увидел, как она выхватила из кобуры револьвер. По искаженному лицу Машутки, по ее горящим глазам он понял: девушка не шутит. Отступая к двери, Луганский замахал руками:

— Что ты? Что ты, Маша? Я пошутил, неужели не видишь?

— Разве так шутят? — заикаясь от волнения, с гневом спросила Машутка.

— Ей-богу, пошутил, — оправдывался Луганский. — Я зашел к тебе по важному делу, а это так, глупость.

Машутка недоверчиво посмотрела на начальника и, убирая револьвер, показала на лавку на другой стороне стола.

— Если по делу, милости прошу, садитесь.

— Да, да. Нам нужно откровенно поговорить, — заторопился Луганский и высказал первую попавшую ему в голову мысль. — Я давно думал, да так как-то не решался. Теперь вижу, что ты серьезная девушка, и я хочу посоветовать тебе вступить в эсеровскую партию. Если согласна, могу дать рекомендацию.

— Я еще плохо в этом деле разбираюсь, Федор Кузьмич, — помолчав, ответила Машутка. — Я должна сначала подумать.

С этого времени Луганский стал относиться к ней со сдержанным вниманием.

Отряд не переставая двигался вперед.

Как только белые занимали село, местные кулаки волчьей стаей бросались ловить оставшихся красноармейцев и всех, кто сочувствовал или помогал советским властям. Они сами чинили над пленными расправу, лишь иногда приводили схваченных в штаб отряда.

Расправой над большевистскими комиссарами и коммунистами в штабе ведал поручик Зубов. Помощником у него был Назаров.

Пересчитав арестованных, Назаров обычно сейчас же шел к Зубову и задавал ему один и тот же вопрос:

— Господин поручик! Краснопузых сегодня набралось двадцать четыре, что прикажете делать?

Всегда пьяный Зубов спрашивал: — Вчера какого стреляли?

— Четного.

— Четного? Ну, а сегодня стреляй нечетного. Остальным по сорок шомполов. Если живы останутся, комиссаров и коммунистов пристрелить. Иди, выполняй. — И снова брался за самогон. Иногда, не слушая, что говорит ему Назаров, он махал рукой и кричал:

— Всех! Сказал тебе, всех стрелять!

Так гибли сотни ни в чем не повинных людей. Стоило какому-то кулаку указать на кого-то и сказать, что он большевик, и человека вели к поскотине на расстрел, а в лучшем случае в подвал или под сарай, и там до полусмерти избивали шомполами.

Когда Маша видела это, она возмущалась, бежала к Зубову или к Назарову. Чтобы успокоить девушку, ей объясняли, что этих людей казнят за то, что они сами убили десятки и сотни невинных людей. Что убивают только тех, чья вина доказана тщательным расследованием.

В первое время Машутка верила этому, но сегодня…

…В штабе с утра стоял невероятный шум. Пьяный поручик с четвертью самогона в руках ходил от стола к столу и угощал им всех подряд.

— Пей! — размахивая бутылью, кричал Зубов. — Не хватит — ведро принесу, ведра не хватит-бочку прикачу, здесь такого добра видимо-невидимо.

Вошедший Назаров лихо стукнул каблуками, подмигнул Машутке и бодро доложил поручику:

— Восемнадцать человек, господин поручик, ждут вашего решения, а девятнадцатый — дурак…

Зубов пьяными глазами тупо посмотрел на прапорщика, допил из стакана остатки самогона и накрыл им горлышко бутыли.

— Что за дурак? Откуда взялся? — тараща пьяные глаза, спросил Зубов.

— А черт его знает, — неопределенно махнул рукой Назаров, — могу только сказать, что дурак, то дурак, да, знать, очень хитрый, белых клянет во всю.

— Что? — прохрипел Зубов. — Белых клянет, не нравятся они ему? А ну, где он? Покажи… — и, шатаясь, по шел во двор.

Вместе с другими на крыльцо вышла и Машутка.

Среди двора стояла цепочка оборванных, исхудалых людей. У всех у них были испитые лица, с провалившимися глазами. У одного пленного из раненой руки капала кровь, образуя на земле красную лужицу.

Вдоль цепочки ходил высокий длинноволосый парень с грязными, босыми, потрескавшимися ногами, в лохмотьях вместо одежды. Увидев на крыльце людей, он уставился на них мутным взглядом, потом вдруг рассмеялся и, обращаясь к подошедшему Зубову, закричал:

— Красные петухи, белые дураки! — и скороговоркой добавил:

— Беляк — дурак, кулак — дурак!

Зубов вплотную подошел к парню.

— Как ты сказал? А ну, повтори!

Парень взял под козырек и, поводя плечами, отчеканил:

— Царь — дурак, беляк — кулак, красный тоже так и сяк…

— Замолчи, сука! — закричал Зубов и, размахнувшись, ударил по спине плетью.

От неожиданности дурачок подпрыгнул.

— Ой! Больно! Я тебя, дяденька, вот самого… — поднимая кулак, завизжал дурачок.

Зубов снова взмахнул плетью, но дурак успел ударить его по носу.

Растирая по лицу хлынувшую кровь, Зубов вытащил другой рукой из кобуры наган, взял его за дуло и, размахнувшись, изо всех сил ударил дурака по лбу.

— Дурачок он, — закричали арестованные. — Устин дурачок, не троньте, он сроду непонятливый, сызмальства урод…

Окаменев от ужаса, Машутка смотрела, как Зубов топтал ногами распростертого на земле человека и, тяжело дыша, захлебываясь, кричал:

— Врете, сволочи! Я вам покажу дурака! Веди их всех к чертовой матери… — приказал он Назарову и выстрелил в еще дергающееся тело.

Выполняя приказ поручика, Назаров окружил арестованных конвоем и, матерясь, повел в ворота. Двое солдат, размазывая по земле кровь, уволокли убитого под сарай.

Ошеломленная, дрожащая Машутка кинулась в помещение, схватила стакан, налила самогона и силой заставила себя выпить. Через минуту у нее закружилась голова, и она, шатаясь, снова вышла на крыльцо.

В это время во двор привели трех красноармейцев — поваров, по ошибке приехавших в село вместе с кухней.