Право на легенду

Тут за стеной снова сделалось тихо, а минуту спустя Жернаков услышал, что Лена плачет. «Вот болван! — разозлился он на сына. — Чешет, как строгает все равно, она же девчонка, в куклы еще вчера играла…»

Он даже забыл, что и Жене-то девятнадцатый год всего; сейчас ему казалось, что он — совсем взрослый и самостоятельный, а она…

Ох, беда! Он прямо теряется, когда женщины плачут, совсем не может этого видеть, и тут, надо сказать, Настя этим вволю попользовалась.

Что там у них произошло за эти минуты молчания, можно было только догадываться, потому что Лена, все еще шмыгая носом, сказала:

— А где мы жить будем?

— Пока у нас поживем, а там как все. У нас тебе разве плохо будет? Стены смотри какие, еще давней постройки, можно хоть целый день ругаться, никто не услышит.

— Ох, Женька! Женька ты, Женька… Дурной ты! А как твои родители на это посмотрят?

— Очень просто. Я их поставлю в известность.

— Вот видишь. А я свою маму не могу просто в известность поставить. Она сама в церкви венчалась, у них сватов засылали, еще что-то делали. Она говорит, что жениться по-людски надо. Как вот нам с ней быть, ты подумай.

— Ну, я не знаю. Посоветуйся с ней. Скажи, что собираешься… Да что, в самом-то деле она, что ли, замуж выходит? Вот проблема!

— Жень!

— Ну!

— А чего ты ни разу сегодня не сказал, что любишь меня?

— Я тебе сто раз говорил. Вот ты и разбаловалась. Слушай, это ведь чепуха, что рано. Кто тут может сроки устанавливать? Зато ты смотри, вот у Трофимова, нашего инженера в порту, сын мне ровесник, а самому лет сорок, не больше. Они как друзья, я даже не верил сперва. Здорово ведь? Вот и получится — ты еще совсем молодая будешь, а сын у тебя или дочь…

Тут он что-то забормотал, потому что Лена, должно быть, закрыла ему рот ладонью. Жернаков осторожно приоткрыл дверь, на цыпочках, справедливо полагая, что сейчас они ко всему глухи, вышел в коридор, так же тихо открыл замок и громко хлопнул дверью.

— Привет! — сказал он, зажигая в прихожей свет. — Кто дома? Э, да у тебя гости! Что же всухую сидите? Чайку бы догадался поставить.

— Мы сейчас, — сказал Женя. — Мы пойдем немного погуляем.

— Гуляйте… Слушай-ка, что я хотел у тебя спросить. Это правда, что Петров глиссер получил?

— Чепуха. Он не дурак, знает, что брать. Он катер разъездной взял, дизель в полтораста сил, рычит на всю бухту.

— Сколько дает?

— Трудно сказать. Но хорошо идет. Пожалуй, и тебя обставит.

— Беда, Женька. А что делать?

— На крылья надо переходить, отец. На подводные крылья. Вот я вернусь, мы с тобой и обсудим.

Они ушли, а в комнате остался уже знакомый ему запах сирени.

«Гуляют, черти, — думал Жернаков, ворочаясь с боку на бок. — Гуляют, горя им мало. Похоже, Женька всерьез взялся, должен сдать. Все правильно, по уму. Значит, прибавится у нас семейство. Только бы Настя не взвилась, может и так обернуться. Ну, тут, похоже, характер на характер».

Ему не спалось. Женька сегодня интересно так представил, как он между перил на машине протиснулся. Артист, честное слово! И про Бадьянова вспомнил, смотри-ка ты. Знает. Иван Иванович, правда, постарел, семьдесят скоро, а все колупается потихоньку, инвентарем на базе отдыха заведует.

Тогда, помнится, их бригады только что образовались: у Жернакова ребята больше молодые, хоть и хваткие, у Бадьянова — народ степенный, со стажем. Силы вроде были равные, но если по-спортивному говорить, то у Жернакова спринтеры, а у Бадьянова бегуны на длинные дистанции. Дыхания больше, и мускулы крепче.

Вот на этом дыхании они и вырывались вперед. Не очень сильно, но обходили бригаду Жернакова по всем статьям. В то время еще только начиналось в области движение за коммунистический труд, их бригады были первыми, которым это звание присвоили, и, понятное дело, за соревнованием следили внимательно.

У Жернакова в бригаде, как на грех, хорошего слесаря не было. Коля Рыбалко, зеленый еще, выше головы прыгал, а что толку, если руки металл не чувствуют. От этого, можно сказать, все и происходило. Ребята нервничали, и сам Жернаков ходил мрачный, только что тут сделаешь? Со временем Рыбалко отличным мастером будет, а пока каждый день хоть на полпроцента, а меньше показатели, чем у бадьяновской бригады.

Так проходили дни за днями, до конца года оставалось месяца полтора, и тут Жернаков заметил, что Рыбалко работать стал смелее, чище, что появилось у него нечто пусть еще не от мастера, но от квалифицированного подмастерья. Он это заметил еще и потому, что показатели бригад выравнялись. К декабрю они уже бок о бок шли.

Как-то случайно зашел он вечером в цех, уже после, смены, и еще издали услышал в том углу, где работал Рыбалко, повизгивание ножовки. В цехе было полутемно, а над верстаком Николая горела лампочка, и Жернаков разглядел около Рыбалко Бориса Лахмана, лучшего на всем заводе слесаря из бригады Бадьянова. О нем рассказывали чудеса, но и без этих рассказов Жернаков знал, что Борис может точить бритвы на слух, а на одном миллиметре надфиля ухитряется делать по тридцать две насечки. Это уже недалеко от того, чтобы блоху подковать.

«Ну, дела!» — удивился Жернаков, еще ничего не понимая, однако на всякий случай стороной подошел к верстаку, так, чтобы посмотреть, а на глаза не попасться.

То, что он увидел, его сперва огорошило. Лахман учил Рыбалко! Учил его, можно сказать, на свою голову, и, судя по всему, они тут вечеряют не первый раз, дело солидно поставлено, как в лучшей школе повышения квалификации!

— Ладно, — сказал себе Жернаков. — Поглядим.

На следующий день он получал заказ на неделю. Получить хороший заказ, чтобы и выгодно было и нехлопотно, чтобы показатели на доске писать только трехзначные, а ребятам в конце месяца как следует закрыть наряды, — такой заказ получить тоже надо уметь. Некоторые умели. Да и сам Жернаков, Честно говоря, не сильно обижался, когда старый его приятель мастер Сомов давал ему хорошую работу чаще, чем по справедливой очередности следовало. Вот и теперь тоже Сомов, пользуясь тем, что Жернаков первый, протянул «синьку», дал ему не заказ, а голубую, как говорится, мечту каждого токаря. Минимум стружки, максимум зарплаты, брак практически исключен. Только трудись.

— Малина, — причмокнул языком Жернаков. — Да не по зубам… Оснастку я как раз меняю, не потянуть нам. У Бадьянова скорее проскочит, там они, если помнишь, еще с прошлой партии оснастку не сняли.

— Дело твое, — пожал плечами Сомов. — Я как лучше.

Этим же вечером, после смены, пришел к нему Бадьянов. Сел и стал смотреть на Жернакова.

— Ты чего? — не понял тот.

— Так. Вот я все смотрю на тебя, Петр Семенович, и все дивлюсь. Умный ты мужик, а иногда такое отмочишь. Оснастку ты, значит, меняешь, заказ тебе не по зубам?

— Я Сомову мозги вправлю! — разозлился Жернаков. — Распустил язык.

— Ты себе вправь. И не стыдно тебе подачки людям делать? Я все понял, не сомневайся. Только не ожидал. Чего не ожидал, того не ожидал.

— Я, может, тоже не ожидал, что Лахман Николаю руку набивать будет, время свое кровное тратить, когда сам как черт вкалывает! — сказал Жернаков. — Тут ты как повернешь?

— Да я с тобой и разговаривать не хочу! Если еще узнаю про такие твои художества — на весь завод ославлю. Ты меня знаешь.

С этим он поднялся и ушел. И месяц потом с Жернаковым не разговаривал.

Дело, однако, на том не кончилось. Разобиженный Сомов — Жернаков ему в конкретных словах свое отношение высказал — стал теперь в позу человека принципиального, что, как это бывает в подобных случаях, обернулось ярым пристрастием. Заказы Жернакову шли один другого муторней, работать становилось все трудней, и Жернаков мог бы, конечно, прищучить зарвавшегося мастера, но тут положение щекотливое создалось: вроде как личные счеты сводят.

Бадьянов поглядел на такое дело, поглядел, потом на открытом партийном собрании, удачно изобразив из себя человека простодушного, возьми и расскажи, как все получилось: и про Лахмана, и про то, как Жернаков от выгодного заказа в их пользу отказался, и про все остальное.