До свидания, Светополь!: Повести

Грустно глядел Сомов на игрушки. Зачем они отправили Маю? Он встал, привычно пошарил рядом, но палки не нашёл и, вспомнив, побрёл за ней в кухню. Тоскливо, пусто было в его доме, — валяясь в больнице, забывал об этом, скучал, ждал выписки (когда ещё можно было ждать), а едва вернувшись, не мог усидеть, и все тянуло, тянуло куда‑то.

В кухне подобрал с пола Буратино, осмотрел. Соскочила резинка, на которой держалась нога, ерунда — починить, и он огляделся, ища ногу. Галочка поняла и удивилась:

— Зачем?

Сомов аккуратно положил Буратино на стол.

— Я в палисаднике посижу. — Он взял палку и вышел.

Солнце жгло прямыми, убийственными для него лучами, но в виноградной беседке — тень и прохлада, и он тихо пристроился там на ржавой кровати. Когда‑то на ней спал Костя…

Что‑то непонятное творилось с Костей. Конечно, он всегда был нервозен, но сегодня особенно. Или смерть Мити подействовала? Он очень впечатлительный мальчик… И тотчас, мысленно улыбаясь, поправил себя: не мальчик -— отец. Сомов легко и радостно почувствовал себя дедом, а вот что его Коська — папа, в голове не укладывалось. Папа, муж, глава семьи… Не верилось! А ведь сам был за этот брак; Люба — против (рано, института не кончил), а он — за. И не просто благословил — чуть ли не за уши втянул под венец. «Раз дошло до этого, обязан жениться. У ребёнка должен быть отец». Костя вспыхнул. «Зачем ты мне это говоришь? Мне! Ты вон ей скажи». И откуда вдруг взялось в бессловесной, в безответной Любе столько жару — как наседка, распушила крылья над единственным детёнышем — нет, нет, нет! «Тебе сколько лет? — спокойно спросил Сомов. — Совершеннолетний? Вот и поступай, как считаешь нужным. Как совесть велит. Мужчина ты или нет?» Костя поступил как мужчина, и Сомов всегда думал об этом с гордостью.

В беседку влетела пчела, пошныряла туда–сюда, вынюхивая что‑то, потом повисла у самого его лица и что‑то требовательно ему жужжала.

— Меду хочешь? — спросил Сомов. В детстве у отца была пасека…

И тотчас Митя, его смерть, его блестящие живые глаза — все мгновенно пронеслось, обжигая. Неужели нет больше Мити? На часы посмотрел — половина первого, а Пётр Кубасов на своих ворованных «Жигулях» явится в час. Ни минутой раньше — пунктуален.

Пчела все висела у самого носа его.

— Нет мёда, — сказал ей Сомов, но она настырно жужжала, и он вынужден был показать ей ладони. —Нету, видишь? »

Эти первые минуты, когда его ввели и посадили на стул у гроба, помнил плохо. Ещё во дворе, ярко освещённом солнцем, а потом в длинном и тёмном коридоре — очень, показалось ему, длинном и очень тёмном — все начало опускаться в нем, сперва медленно, затем быстрее, стремительней и при виде брата в гробу понеслось стремглав, как в пропасть. И вот он уже сидит — неподвижный, сгорбившийся, всем своим потяжелевшим вдруг телом навалившись на палку, а в голове поразительно пусто и звонко, и только одна–единственная мысль гуляет там: оказывается, я так любил Митю.

Он и мёртвым был похож на себя — тот же голый череп, в котором светлым четырехугольником отражалось окно, тот же высокий кадык. И в то же время — не похож, Сомов никак не мог узнать брата. «Это последний человек», — вдруг подумал он. Он не знал, что означает слово «последний», к чему оно здесь, но оно все объяснило и успокоило. Он узнал брата.

В комнате двигались какие‑то люди, шелестели голоса, раз или два звякнуло что‑то — кажется, монеты, почему? — приторно пахло цветами. Кто‑то настойчиво трогал его за плечо, и он согласно, машинально кивал в ответ.

Беззвучно и неспешно плыли перед Сомовым картины далёких лет. Вот они с братом на чердаке, куда им строго-настрого запрещено лазить, крадутся босиком с балки на балку, крыша раскалена, душно, в щель узко пробивается солнце. Что искали они? Нашли ли?

А вот смеётся мама_;— хорошо, счастливо смеётся. Потом озабоченно говорит что‑то — или сразу же после смеха, или много времени спустя, или раньше, до этого. В ушах у неё серьги с отполированными маленькими деревяшками — вместо драгоценных камней. На длинной деревянной скамье, стоящей вдоль какой‑то стены, сидит отец, и один глаз его щурится, а голова странно клонится. Пьян ли? От усталости? И снова мама — стряпает, но почему‑то не в доме — на улице, на летней печи. Солнце уже зашло, но ещё светло, они с братом босы и ходят вокруг в голодном томлении. То ли оладьи, то ли картофельные котлеты жарит на большущей сковороде мама.

И вот опять босиком, но теперь земля горяча, суха, печёт солнце. Никого нет, и они, воспользовавшись этой полуденной дрёмой, отодвигают планку на заборе, чтобы пролезть в соседний огород. Митя не решается, на лице его сомнение и неуверенность. Глазами показывает на свой огород — все, дескать, что и у соседа, зачем же рисковать? — но Паша неумолим. Митя, помешкав, подчиняется, хотя и старший.

Эта черта осталась в нем на всю жизнь. Никогда не прекословил жене — только разве сильно выпив. В такие минуты Валя не спорила с ним, соглашалась и успокаивала, а наутро выдавала сполна. Он жалко каялся. В гневе Валя была беспощадна, но Сомов признавал за ней и ум, и честность, и силу воли.

В последнем подробном внимании всматривался он в мёртвое лицо. Спёкшиеся в ухмылке губы, не до конца прикрытые глаза — под плоскими веками продолговато светятся тусклые полоски, жёлтый лоб с вмятиной…

Потом Сомов увидел себя в гробу — зрелище то ещё. Череп, обтянутый искромсанной, залатанной кожей с клочками седых волос, огромный хрящеватый нос («Растёт он у меня, что ли, с годами?» — думал Сомов); тонкая шея. Рядышком лежали они — брат Митя и брат Паша, а вокруг двигались какие‑то люди, вздыхали, шамкали, звенели деньгами… Деньги‑то откуда?

В удивлении оглядел Сомов комнату. Старый, довоенный ещё шифоньер со стопками журналов наверху — Валя всегда много читала. Репродукция над кроватью: охотники, большая собака на ковре, положила на вытянутые лапы узкую умную морду, а стол дичью завален; с незапамятных времён у них эта картина, а он, бывая здесь, давно уже не видел её. Древнее трюмо завешено простыней — чистой и крахмальной, с рубцами от глажки. На подоконнике — пластмассовая ваза с яблоками; одно надкусано и почернело.

Чужой и почему‑то очень просторной казалась ему эта всегда тесная комнатка. Вынесли что‑то? Люди входили, выходили, старушки в основном, Сомов никогда не видел их. Рядом с Валей — маленькой, сгорбившейся, с безжизненными глазами — сидела сестра её Вероника, а за Вероникой внук стоял. Дядя Паша скользнул по мне взглядом и подумал — наверное подумал, — что вот у Вероники и дети, и внуки, а кто возле Вали стоит? Пышнотелая Рая, жена Кубасова. С подобающим выражением скорби гладит Валино плечо, и хотя будто бы вся поглощена прощальным созерцанием дяди, всякий раз, когда раздаётся монетный звон, взгляд её из‑под полуопущенных век — юрк туда и, удовлетворенный, возвращается обратно.

Сомову на воздух захотелось. Машинально пошарил возле себя, ища опору, и опора тотчас явилась: рука сына. С благодарностью сжал Сомов холодную узкую ладонь. Выходя, заметил у двери на тумбочке тарелку с деньгами: старушки одаривали вдову.

Костя вывел его во двор, на солнце, и только здесь, осторожно глотнув чистого воздуха, понял Сомов, какой удушливо–сладкий, тлетворный дух стоит в комнате.

— Ступай Валю выведи, — попросил он сына. — Пусть отдохнёт.

Костя хмурился и по–прежнему крепко держал его под руку.

— Пойдём.

— Куда? — спросил Сомов.

— Пойдём, сядешь.

Он отвёл его в беседку, где хлопотали женщины и полз запах еды. Сомову не хотелось оставаться тут, но, чтобы не задерживать сына, послушно опустился на обшарпанный канцелярский стул (и откуда он взялся здесь!) между кадкой с лимонным деревом и корытом, что висело на выбеленном, в виноградных листьях столбе.

— Иди, Костик. Выведи тётю Валю.

Сын ушел. Два примуса взапуски шумели на цементном полу. Галочка, фартуком повязав вафельное полотенце, раскатывала на столе тесто. В огромную кастрюлю крошила что‑то Люба.