До свидания, Светополь!: Повести

— Кто завгаром теперь?

— Индустрия, — сказал Алафьев и переключил скорость.

Что‑то толкнулось внутри Сомова и побежало — тепло, приятно. Работает, значит. На повышение пошла… Ему казалось, сын проницательно глядит на него в зеркало, но поднять глаза не решался.

Лес кончился, разбежался по сторонам, замелькали в зелени садов белые домики пригорода.

— Давно? — тихо спросил Сомов. — Завгаром‑то?

— Да полгода уже.

Сомов с хитрой пытливостью глядел на него сбоку. Знает ли? Помнит? Егор невозмутимо вёл машину. Забыл, если и знал, до того ли? Своих небось не всех помнит.

— Женщины ещё не поколотили тебя?

— За что, дядя Паша? — Но понял, засмеялся, довольный.

В городе работы прибавилось: только успевай тормозить да перебрасывать скорость. Сомов внимательно следил. Мысленно переместив себя на водительское место, сам вёл машину. Радовался, когда его воображаемые действия совпадали с реальными действиями Егора, — не утратил, стало быть, ни реакции, ни сноровки старый шофер дядя Паша… Когда в последний раз сидел за рулём? Лет пять назад, в гараже, перегоняя, для удовольствия, машину с мойки на пятачок.

Перед светофором остановились — далеко, за полквартала. Здесь и раньше были пробки. Надо ж, по-старому все! Сомов медленно огляделся. Те же дома, тот же газетный киоск, та же витая ограда горсада. Уж не спит ли он? Тревожно взглядом повёл. Счётчик, тикают часы — быстро–быстро, как только в такси бывает, ярко-жёлтые сандалии на ногах Алафьева — Егор всегда франтом был. Но ведь именно такие подробности и убеждали всякий раз Сомова, что это явь, а не сон. Как убеждали! — а оказывалось, сон.

Что‑то шкарябнуло о стекло с наружной стороны, но Сомов даже не вздрогнул; при всей разболтанности нервов подобные штуки не действовали на него. С интересом повернул голову. Рядом, буфер в буфер, стояло другое такси, стекло с шоферской стороны было опущено, и высунутая оттуда толстая, в рыжих волосах и голубой татуировке рука билась в дверцу Сомова.

— Миша Старовайтов, — сказал Егор, и в то же мгновение Сомов узнал за рулём толстяка Старовайтова. Тот улыбался во весь свой позолоченный рот, пылко говорил что‑то и тыкался рукой к Сомову. От волнения Сомов не мог найти ручку. Алафьев, перегнувшись, опустил стекло.

— Паша, привет, а я думаю, ты или не ты?

— Я… — только и успел вымолвить Сомов. Старовайтов не умолкал: куда, откуда…

— Решил навестить, — с хитрецой сказал Сомов, и машины тронулись.

— Чего носа не кажешь, старый хрыч! Зашёл бы в парк! — Старовайтов вёл машину, но больше смотрел на Сомова, чем на дорогу, — светло, празднично смотрел. Жирное розовое лицо лоснилось и цвело. Сомов укоризненно показал глазами: вперёд гляди, но Старовайтову хоть бы хны, — Индустрии‑то передавать привет? — А сам подмигивает — седой черт, толстяк, обжора! — Она ведь завгаром теперь.

И опять не ответил Сомов, лишь украдкой от сына погрозил слабым кулаком.

На перекрёстке разминулись: они — прямо, Старовайтов налево, и вдруг, в пику всем правилам, подвергая себя риску штрафа и дырки в талоне, два раза коротко, звонко просигналил — его, Сомова, приветствуя. Егор аж присвистнул от изумления.

Ехали по Жуковского. Сомов, растроганный, как‑то разом обмякший весь, смотрел на знакомые дома, на деревья, которые хоть бы чуть подросли за время его отсутствия, на стеклянную кондитерскую, где покупал лакомства для Маи, — смотрел, и ничего уже не казалось ему чужим и странным. «Живой, живой!» — и в тот же миг, вспомнив, жутко и пусто сделалось внутри: Митя! Он едет хоронить Митю. Этого не может быть! Весёлый, с блестящими глазами Митя, с большим кадыком и трехэтажными мускулами под закатанными рукавами… Быть этого не может! С надеждой отыскал в зеркале лицо сына, всмотрелся — правда ли, не обманывают ли его? А может, это все же сон — в последнее время его часто мучают кошмары. Сделать усилие, разлепить глаза, и все, и ничего — его койка, кашель и ругань Рогацкого, умиротворенный храп старичка Маточкина.

— Направо сейчас, — сказал Костя.

Алафьев обидчиво усмехнулся: это вы мне говорите, где живёт дядя Паша Сомов?

Свернули на свою улицу.

Маи дома не было — Сомов понял это ещё в коридоре, едва сын ключами зазвенел. Не засадили же одну в квартире! И все‑таки, войдя, огляделся. На вешалке — короткое белое пальтишко с золотыми пуговицами, туфли стоят, в углу валяется пластмассовый Буратино с оторванной ногой. Сомов не пошёл дальше. Тяжело опустился на табуретку — на том самом месте, где восемь месяцев назад сидел «под мухой» в мокрых носках, и все ругались на него, а Мая принесла ему тапочки. Всего полторы недели пробыл тогда дома…

— Иди ложись, — сказал Костя.

Сомов с усилием поднял голову.

— Где Мая?

— Мая у бабушки, — тотчас, словно ждал этого вопроса, ответил сын.

— Папа, идите! — безмятежно позвала из комнаты Галочка. — Я постелила вам.

— У Маи две бабушки, — выговорил Сомов. И Любы нет…

— Мая у Галиных родителей, — отрывисто пояснил Костя.

— Почему? У нас разве места…

— Ас кем её у нас! — перебил сын, — Мама готовит с утра.

— Что готовит? — машинально спросил Сомов.

— Не знаю что. У дяди Мити. — Он щелкнул выключателем и исчез в ванной, но через секунду приоткрыл дверь: — Ты будешь мыться?

Не на сына смотрел Сомов — на то место, где стоял тот минуту назад. Они и тогда не подпускали её к нему, бдительно следили, чтобы ненароком не коснулся её, а теперь и вовсе упрятали — до завтрашнего утра, пока он не уберется отсюда. Что ж, они правы. Он не собирался ни целовать её, ни брать на руки, но все же так спокойнее. Правы! Одной рукой держась за палку, нагнулся, стал медленно расшнуровывать туфли. Перед ним оказался на корточках Костя — и когда это он вышел из ванной? Сомов позволил. Откинувшись, смотрел на безногого Буратино. Все правильно, он ведь и раньше знал, что никогда больше не увидит внучку…

— Тебе надо отдохнуть. Пойдём! — Сын норовил поднять его обессилевшее тело.

— Куда? Оставили бы в покое его! Что‑то собирался он сделать…

— Похороны в четыре. Тебе надо отдохнуть.

Сомов не шевелился. Тогда сын крепче обнял его за талию, но отец с мольбой отрицательно покачал головой. Так спокойно и хорошо было ему в Тармане, на своей койке, — зачем его сорвали и привезли сюда? Умер брат, ну и что, Плуталкин тоже умер, и я умер… Или умру. Откуда‑то взялся Старовайтов… При чем здесь Старовайтов? Или он тоже умер? Нет, они встретили его у перекрёстка. Какой у него номер машины?

— Подожди, — попросил Сомов. — Я посижу немного.

— Тебе лучше лечь.

Болезненно покривил Сомов губы. Почём знать им, что лучше ему, а что хуже?

Из комнаты вышла Галочка, по другую сторону встала — как арестовали.

— Пойдёмте, папа. Я вам постелила.

Они взяли его под руки, но он опять покачал головой.

— Подождите. Какой номер у Старовайтова?

— У какого Старовайтова? — сказал Костя, и как ни смирял голос, досада прозвенела‑таки в нем. Сомов понял, что надо подчиниться. Он помог им поднять себя и пошёл, куда они хотели, а сам все вспоминал, что он собирался сделать.

Они положили его на кровать, прямо в костюме, на синее, с красными квадратами покрывало — Галочка наспех накинула его поверх разобранной постели. Глубоко, долго и плавно проваливался он в бездонную перину. В комнату неслышно вошла Мая. В руках у неё безногий Буратино. Стоит в коротком платьице, с бантом на голове и говорит, говорит что‑то. Подкрадывается Рогацкий в больничном халате с пятнами от росы, хватает Маю и несёт куда‑то, а она тянет ручонки к деду и ещё торопливей, ещё отчаянней шевелит безголосыми губами. Только теперь уже это не Мая, а его девочки, Маша и Катя. В пламени и дыму мечутся они. В последнем нечеловеческом усилии бросает к ним Сомов своё беспомощное тело и просыпается. Светло, какие‑то перевёрнутые стекляшки, шнур висит.

— Вам плохо? — голос Галочки. Откуда она здесь? Он смотрит на неё и все вспоминает. — Может, ещё подушку?