До свидания, Светополь!: Повести

В коридоре его ждал сын с узелком в руке. В палату прошли вместе, по пути не сказав друг другу ни слова. Сын молча помог ему одеться.

Со своих коек за ним внимательно наблюдали сопалатники. Рогацкий — злобно и завистливо, Витя Шпалеров — весело, а старичок Маточкин — с ласковым одобрением. Сомов шутовски повернулся.

— Последняя примерочка…

Это был единственный его костюм, и он знал, что хоронить его будут в нем.

Такси уже развернулось и ждало у крыльца. «45—90»… Барабан памяти, прокрутившись, выбросил фамилию шофера: Алафьев. Сомов заволновался и остановился, а сын уже спустился на следующую ступеньку и, придерживая отца за локоть, с терпеливым лицом ждал, когда тот последует за ним. Конечно, за полтора года, что он не был в парке, многое изменилось. Алафьев мог попросту уволиться — тем паче Алафьев! — мог получить новую машину, но раньше на «45—90» работал он, Егорка Алафьев. Не столько возможность приятной встречи обрадовала Сомова, сколько то, что его память так быстро и ловко связала номер машины с фамилией шофера, «Старый волк!» — с уважением подумал о себе Сомов. В бытность диспетчером назубок знал все машины и всех водителей.

Сын мягко, но настойчиво тянул вниз. С другой стороны его бережно поддерживала Галочка.

— Кто за рулём? — спросил Сомов. — Усатенький такой? Модный?

— Есть за рулём, есть, — с раздражением отозвался Костя. — Пойдём!

Сомов послушно спустил сперва одну, потом другую ногу.

— Понимаю, что есть. Не сама же прикатила.

Но они были поглощены тем, что вели его, и он не сопротивлялся, позволял обращаться с собой как с хрустальной вазой, хотя не далее как сегодня утром преспокойно, без посторонней помощи и с крыльца спустился, и после взобрался на крыльцо. Пока они в больнице, неразумно бунтовать, а уж там… Да и другое занимало его сейчас: кто за рулём?

За рулём был Егорка Алафьев. На Сомова не обратил внимания — задел равнодушным взглядом и — снова перед собой. Наяривала музыка.

— Здравствуйте, товарищ водитель.

Видимо, слишком слаб его голос — не расслышал Егорка. Нет, поворачивается — с высокомерной миной, усики, баки…

— Дядь Паш!

Выскочил из машины, обежал, хотел ближе подсунуться — то ли обнять, то ли руку пожать, но сын с невесткой мешали, и Сомов досадовал на них за это. Высвободившись, шагнул навстречу Егору.

По дороге расспрашивал о парке. И старые водители работали, и диспетчеры были те же, и начальник эксплуатации Зайцев, а вот директоров за это время сменилось двое. Того, кто был сейчас, Сомов не знал. Ещё раз переспросил фамилию, покопался в памяти — Ведищев, Ведищев — нет, не знал.

— Да отставник он, — поморщился Алафьев.

Не понравился Сомову этот тон. Уперевшись ладонью в щиток — на случай внезапного торможения, — сверлил молодого человека критическим взглядом. Грива, а не волосы, лицо маленькое, а галстук… Егор всегда был пижоном, хотя шофер, конечно, первоклассный — этого не отнять.

— Сколько лет ему?

— Ведищеву‑то? Да за пятьдесят.

«Воевал, значит», — отметил про себя Сомов. Спросил:

— Недовольны им?

Алафьев плавно повернул машину.

— Кто доволен, а кто нет.

Сомов с облегчением улыбнулся.

— Так то ж естественно, Егорушка. Все не могут быть довольны. — Егор молчал, кончиком розового языка заигрывал с усиками. — Вот ты разве всегда был доволен мною? Диспетчером Сомовым, а?

Вы, дядя Паша, другое дело. Не сравнивайте себя С ЭТИМ.

Аж глаза заблестели у Сомова. Не удержался, взглянул в зеркало: слышат ли сын с невесткой? Лицо Кости было непроницаемо — думает о чем‑то, заботы, а Галочку не видать. Не слыхали, жаль.

Об Инде хотелось узнать — как она, все ещё механичает, не выскочила ли замуж? — но Алафьев не говорил, а спрашивать самому — язык не поворачивался. При сыне‑то!

Начался затяжной спуск. Щадя двигатель, Егор выключил его, шел по инерции. Хороший шофер, хоть ох и прощелыга, ох бабник. Хороший…

— Что же это ты все на старой тачке?

Алафьев гмыкнул.

— Попробуй получи новую.

— Но ведь получает кто‑то. Сколько, говоришь, машин стало? Двести сорок? А я уходил — двухсот не было. Получают, стало быть.

— Кто получает, а кто нет.

Сомов видел: разговор неприятен Егору, но раз начал, до конца веди.

— И кто же получает?

— Вон, Антощенко получил. В мае пришёл, а в июле — новая машина. А Алафьев восемь лет ишачит.

Сомов подождал, не скажет ли ещё что, спросил:

— А актов‑то не было?

Егор даже дорогу оставил, к Сомову повернулся.

— Дядь Паша! — С укором. — У Алафьева были когда акты?

— Да нет вроде бы, — сказал Сомов, сперва наобум, а потом подумал, поприкинул — нет, не было.

— То‑то и оно! А машину Антощенко получил. Сапатов. Федуленко. Макарычев. Никого не знаете, верно? Новые все.

— Не знаю, — согласился Сомов. — Но вы обсуждали… на собрании, скажем?

— Э, дядя Паша, наивный вы человек. Какое собрание! Все это формальность — собрание. Как Ведищев решит, так и будет.

Беззвучно посмеялся на это Сомов: горяч!

— Собрание, Егорушка, — это коллектив. Сила! Никакому Ведищеву с ним не справиться.

— Да Ведищев плевать хотел на коллектив. Кто больше сунет, того и посадит.

С раздражением, грубо включил скорость, но раздражение и грубость были внешними — как по маслу встал рычажок. Сомов улыбался. При всей своей лихости плавает ещё молодой человек в некоторых вопросах!

— Это доказать надо, что суют.

— А чего доказывать! Взять гаражную ведомость и посмотреть: у кого новые, а кто на старьё ездит. Не за красивые ж глазки даёт.

Точно ребёнком любовался им Сомов. До чего все‑таки наивны они! К зеркалу поднял глаза — на сына. Тот такой же — бесхитростный, пылкий.

— Правильно, — согласился ласково. — Возьмите гаражную ведомость и спросите: на каком основании, товарищ директор, распределяете машины?

Егор снова оторвался от дороги.

— Кто возьмёт? Кто?

Сомов не спешил с ответом, улыбался.

— Вы. Коллектив.

— А, дядя Паша, всегда вы как дите были. Вечно правду искали.

— И находил. Находил же?

— Потому что инвалид войны. С вами нельзя было не считаться.

И опять на сына взглянул в зеркало Сомов, но теперь иначе, приглашая в свидетели.

— Ну‑ка, Костя, давно твой отец инвалидом войны стал?

Сын буркнул что‑то, и больше ни звука. А ведь все знал и мог подтвердить сейчас. Лишь через четыре года после войны открылся процесс в лёгких — для Сомова этот срок стал камнем преткновения. Упрямо не признавала ВТЭК, что туберкулёз его — от давних ранений. Отсылала в Министерство обороны, а министерство требовало справки, которые он давно потерял. Сомов махнул рукой — пусть, коли так, обычная инвалидность, а на Любу цыкнул, чтоб не скулила: не будет тебе военной пенсии! На такую проживём, плюс зарплата. Костя мал ещё был, но помнит, какие из‑за этого шумели в доме баталии.

Сомов устоял. Зазорным считал бить себя в грудь и доказывать, что на фронте заработал чахотку, а не сидя на берегу с удочкой. Другие вон вовсе погибли… Не жаловался, не писал, а когда вызвали в военкомат, удивился даже. Оказывается, лечащий врач, Семён Александрович, сам фронтовик, исподволь повыспросив все, стал ходатайствовать. Правду не спрячешь, если только это действительно правда.

Костя неподвижно, замкнуто смотрел перед собой и взгляда отца не замечал. Заботы или осерчал на что?.. Но когда Сомов, решившись, сказал, что сам поговорит с их новым директором — он фронтовик и я фронтовик, как фронтовик с фронтовиком, — сын проснулся.

— Когда ты поговоришь! — звенел и ломался его высокий голос.

— А почему нет? — удивился Сомов, глядя на сына в зеркало.

— Мы куда едем?

Ах да, вспомнил Сомов. Митя… Неудачно он умер. Не вовремя.

— Брат у меня помер, — объяснил он Алафьеву. — Здоровый мужик был… Хоронить вот еду.

Егор соболезнующе качнул головой, а Сомов улыбнулся — чуть–чуть, одними глазами. Зачем делать горестный вид, когда ведь до лампочки тебе мой брат. Спросил, выдержав паузу: