Взрыв

И только летом Сашок оживал. Днем и ночью пропадал он в лесу. Рогаткой и силками добывал пропитание.

Сельсовет помогал, чем мог. Да много ли он мог в ту пору?

Жил Сашок в подвале своего сгоревшего дома с какой-то приблудной полуслепой старухой. Мальчик добывал еду, она готовила, так и жили.

Два раза председатель сельсовета, одноногий фронтовик, самолично отвозил его в детский дом, в Харьков, уговаривал чуть не со слезами на глазах (у самого было трое), что погибнет один, что в детском доме ему будет хорошо — и сыт будет, и ремеслу научат, но оба раза Сашок сбегал. Отощавший еще больше, едва держась на ногах после долгой дороги, возвращался в свой подвал, к полоумной старухе — единственному человеку, который рад был его возвращению. И пуще всех боялся председателя сельсовета, прятался от него.

В любом другом месте Сашку легче было бы жить. И никто не понимал, что его удерживает в этой деревне, в этом страшном для него месте.

Иногда тетка Люба или кто-нибудь другой чуть ли не силой затаскивали его в баню, отмывали многонедельную грязь, обстирывали, чинили лохмотья, но уже через несколько дней он вновь возвращался к своему обычному первобытному состоянию.

Год назад, когда умерла вконец уставшая от этой жизни старушка, Сашок исчез и пропадал несколько недель. Все думали — ушел навсегда. Но он вернулся — так же бесшумно и незаметно, как ушел. В деревне привыкли к нему, как привыкают к юродивому, дурачку.

Но Сашок не был дураком — иначе он просто не выжил бы. Но он выжил наперекор всему.

Когда тетка Люба кончила рассказывать, Фома долго сидел, взявшись рукой за горло, не мог говорить. Молчала и Галя.

И потом всю ночь, взбудораженные, ошеломленные, они не могли уснуть. Шептались, обсуждали, прикидывали. И к утру они знали, что делать.

После ранения и операции Галя не могла иметь детей. Да и не это, наверное, было главное. Слишком потрясла, задела душу Фомы эта история, и он не мог — ну не мог, и все — бросить на произвол судьбы этого несчастного человеческого детеныша. Когда на следующий день утром Фома шел к Сашку, он волновался так, как не волновался даже на фронте. Фома шел и боялся, что скажет какие-нибудь не самые главные, не единственные слова и все испортит.

Но все вышло неожиданно просто. Оказывается, его ждали. Ждали все эти страшные годы.

Сашок ждал отца.

В тот же день, отмыв, отскоблив невероятно тощее тело неожиданно обретенного сына, отмочив и густо смазав вазелином коросту на руках его и ногах, Фома и Галя по-солдатски быстро собрались и уехали в Харьков. А оттуда в далекий город Джезказган, к фронтовому другу Фомы — маркшейдеру на медном руднике. Они сорвались с места так торопливо, чтоб досужие кумушки не успели «просветить» Сашка. Они приехали все трое в Джезказган и прожили там долгие годы. Всяко жили — и хорошо, и похуже, сытно и не очень, но ни разу Фома не пожалел о своем поступке.

Сыну его, Александру Фомичу Костюку, стукнуло нынешней зимой двадцать семь лет, был он старшим лейтенантом и служил в Ленинграде. И заставил отца своего, Фому Костюка, бросить медный рудник и переехать с матерью к нему, когда узнал, что у отца начинается профессиональная шахтерская болезнь — силикоз. И сюда, на остров, заставил поехать, потому что здесь свежий воздух, и лес, и море — то самое, что надо отцу. Фома поворчал для порядка и поехал. И теперь был счастлив, потому что были эти самые воздух, лес и море, потому что очень у него дружная семья и отличный сын, летчик, Санька, который любит покомандовать отцом.

— Восемь, говоришь, осталось? — удивился Ленинградский. — Да что оно остановилось, треклятое! Нет, ты погляди, ну почему это так бывает — если ждешь чего, оно, бодай его, берет и останавливается!

— А ты спрашивай пореже, — посоветовал Иван.

— Нет, ты погоди, ты у нас вообще холоднокровный как тот окунь. Ты мне скажи: ты когда-нибудь пробовал глядеть на чайник?

— На какой еще чайник?

— А на такой, на обыкновенный. Пробовал? Поставил чайник и глядишь на него.

— А чего на него глядеть? — удивился Иван. — Других дел нету, что ли? Поставил, он и сам закипит, без твоего гляденья.

— Э нет, друг! Ни за что он, бодай его, не закипит!

— Это они, Петька, против тебя в заговоре — часы и чайники, — подал голос Женька Кудрявцев.

— Ну вот что, голубки, — разозлился Петька, — потрепались, и хватит. Ты, бригадир, как только останется три минуты — гукни. Будем ужиматься поближе к философу. А ты от края подавайся как можно дальше, понял? Не забудь — за три минуты.

— С тобой забудешь! Каждую секунду теребишь: сколько да сколько! — буркнул Шугин.

А сам подумал: «Они ведь все прекрасно понимают, не хуже меня. И Женька потому помалкивает, что ему неловко, чудаку, что в самом он безопасном месте. Относительно безопасном, конечно. Хорошо бы, Илья Ефимович здесь оказался. Уж если чем можно будет помочь, он в лепешку расшибется, а поможет. Он мужик правильный, Ефимыч».

Шугин медленно-медленно, чтоб не почувствовал Петька, повернул кисть руки, взглянул на часы.

Оставалось семь минут.

Глава седьмая

ЮРИЙ ШУГИН И ИЛЬЯ ЕФИМОВИЧ ДУНСКОЙ

Беззаботные дни миновали. Кончилось блаженное безделье. Пришла баржа с оборудованием. И надо было еще поломать голову, как втащить наверх громоздкий компрессор.

Все остальное — пять перфораторов ПР-20, буры к ним, шланги и прочее барахло — внесли по лестнице без особых хлопот, хоть и попыхтели изрядно. После начались для Шугина переживания.

Всяческого добра начальник снабжения Сергей Викторович, мужик прижимистый и несговорчивый, прислал на этот раз на редкость обильно и разнообразно. Шугин саркастически ухмыльнулся, сообразив, что нынче конец квартала и щедрость Викторыча небескорыстна — просто списывает заначенные остатки. Чего только тут не было! Помимо действительно нужного, прошенного прессованного аммонита в патронах и боевиков к ним с детонаторами, здесь оказались крафтцеллюлозные бумажные мешки аммонита порошкового, вовсе ненужного. К нескольким ящикам необходимых электродетонаторов Викторыч щедрой рукой добавил капсюлей 8-УТБ, что, как известно, означает — в бумажной упаковке, да еще старых, с тонким налетом тетрила на стенках, а это уж никуда не годилось, это была заваль залежалая, да и опасная притом.

Шугин злился, бормотал себе под нос всяческие слова, но сдерживался, пока не увидел старые-престарые времен войны еще, наверное, шашки тола, похожие на куски мыла. Вот тут он взвился!

Наглость Викторыча была беспредельна. Он знал ведь, скотина, что шпуры здесь придется бурить в граните и шашки эти никак не влезут в них, но все же прислал, отделался от ненужного. Безусловно, будь в это время Шугин на складе, снабженец и не помыслил бы об этом, а так — насовал всяческой дряни, благо ничто не грозило ему по дальности расстояния.

— Ах, собака! — цедил сквозь зубы Шугин.

И был изумлен неподдельной, нежной радостью Фомы Костюка, с которой тот ухватился за ящик с толом. Фома поглаживал толовые шашки, умилялся. Оказалось, фронт вспомнил, свою саперную молодость. А наглядевшись, стал утешать Шугина, говорил, что это прекрасная штуковина, что, если не влезет в отверстие шпура, тол можно расплавить и разлить в цилиндрические бумажные формы, и он, Фома, берется это сделать.

Шугин только рукой махнул. Ко всему прочему он обнаружил еще четыре бухты детонирующего шнура — ДШ-А. Голова у него шла кругом. Но где-то втайне он был доволен: все эти хлопоты так занимали его, что мыслям об Ольге просто не оставалось места.

Выгрузку взял на себя Фома. Он деловито установил лебедку, привязав ее для устойчивости к толстой сосне, и мало-помалу вытянул-таки наверх, на хребтину острова, здоровенный, многотонный компрессор.

Фома покрикивал на обленившихся, нагловатых матросов баржи, на ребят из своей бригады, и дело двигалось легко, без натуги. Один только раз компрессор выкинул опасный фортель, всех перепугал. Ну да обошлось. Шугину оставалось только возиться со взрывчаткой.