Взрыв

Роскошных нарядов тогда еще ни у кого не было, а деревенские ребятишки и вовсе ходили в латаном-перелатаном. Но этот... То, что было надето на мальчишке, и одеждой-то назвать было нельзя. Невероятно грязные, бесформенные отрепья едва прикрывали обтянутый желтой, нездоровой кожей скелетик. Ноги и руки в сплошных цыпках, колени в коросте, на голове лишай. Лицо неподвижное, усохшее — с кулачок, и только две живые точки на этом лице — огромные, лихорадочно блестевшие серые глаза.

Мальчишка двигался как-то боком, пригнувшись, легкой, скользящей походкой, поминутно оглядываясь. Видно было, что весь он напряжен, весь насторожен — ни дать ни взять маленький волчонок, случайно забредший к людям.

Когда он заметил, что Фома наблюдает за ним, то резко втянул голову в плечи, странно как-то обнажил зубы и проворно юркнул за угол хаты.

Во второй раз Фома увидел его на следующий день. С воинственными воплями его лупили трое соседских парнишек. Мальчишка молча, жутковато оскалившись, отбивался. Он ожесточенно, отчаянно кидался то на одного, то на другого, но противники были крупнее и старше. Каждый раз, когда мальчишка пытался убежать, они сбивали его с ног, и все начиналось сначала.

— Фриц! Выродок фашистский! Бей гада! — кричали они.

Фома подбежал, расшвырял нападавших. Мальчишка тут же прянул с земли и исчез, будто растворился. Только и заметил Фома, что из носа его текла кровь.

— У, ворюга! Мы тебя еще споймаем! — кричали ему вслед трое. — А вы, дядько, шо за фашиста заступаетесь, а еще солдат называется! Он свою мамку фрицам продал и двух раненых наших, его убить мало!

— А ну брысь, чертенята! — приказал, Фома и ушел в дом.

Его поразили недетская злоба и ожесточение мальчишек.

Целый день не выходили из головы слова, сказанные ребятней.

Вечером, когда с поля пришла теща, тетка Люба, он расспросил ее обо всем.

То, что рассказала Галина мать, так потрясло Фому, что он впервые за много лет, взрослым уже мужиком, заплакал.

Плакала и Галя.

И тетка Люба захлебывалась слезами, рассказывая историю Сашка.

Вот как все это было.

В конце сорок третьего года Богуновку освободили наши. Трое суток была в деревне советская власть. Мужиков в деревне почти не осталось — молодые в армии, старики перемерли, одни женщины да дети. Плакали от радости, смеялись, вынимали из самых тайных захоронок остатки сала, картошки, угощали бойцов.

Казалось бы — все, конец постылой жизни с оглядкой, в вечном страхе и тревоге. Свобода!

Но судьба распорядилась по-своему. Через трое суток немцы неожиданно контратаковали, и после короткого яростного боя нашим пришлось отойти. Слишком уж неравные были силы.

В глубоких снегах осталось несколько десятков убитых, а двоих раненых, двух совсем молоденьких парнишек-красноармейцев, привела в свой дом, спрятала на сеновале мать Сашка — Полина.

Немецкая пехота и танки пошли дальше, а через несколько дней в деревню явились каратели.

Согнали к сельсовету народ. Командир эсэсовцев, молодой, волоокий, с нежным румянцем блондин, прекрасно говорил по-русски. Белозубо и ласково улыбаясь, он осведомился, рады ли селяне своему освобождению от красной чумы.

Толпа баб молчала, опустив глаза.

— Значит, вы счастливы, это прекрасно! — сказал он. — Надеюсь, в селе ни одного советского солдата? Если есть раненые, жестоко оставлять их без медицинской помощи. Немецкие врачи быстро вылечат их.

Люди молчали.

— Значит, раненых нет? Чудесно!

Эсэсовец закурил, подумал немного. Улыбаясь, обвел спокойным взглядом толпу. Потом подозвал солдата, что-то сказал ему. Тот козырнул, убежал и через несколько минут вернулся с узким бумажным кульком.

К ногам неподвижных, застывших в тревожном ожидании матерей жались притихшие, хмурые ребятишки.

— Ну что ж, можете идти по домам. Я вам верю, — сказал немец.

Над толпой отчетливо прошелестел общий вздох, люди мгновенно оживились, подались назад — окаменелость сменилась суетливым стремлением разбежаться, уйти поскорее от опасного этого места. Самые проворные успели сделать несколько шагов, но тут немец поднял руку.

— Я знаю, как тяжело в эту войну вам — женщинам и детям. Вам голодно и трудно. И потому позвольте угостить ваших детей вкусными сладостями.

Толпа вновь настороженно застыла. Немец запустил руку в желтой кожаной перчатке в кулек, вынул оттуда горсть конфет в ярких обертках, протянул толпе. Ребятишки постарше, глотая слюну, отворачивались, многих крепко держали матери.

Немец подошел ближе, присел на корточки перед совсем крохотным мальчонкой, плотно, как в кокон, упакованным в материн шерстяной платок. Мальчонка колебался. Но немец был улыбчивый и молодой, а главное, говорил на понятном, не страшном языке.

И мальчишка робко взял конфету. И тогда несколько малышей вырвались из рук матерей и бабок, подбежали получить невиданное лакомство.

Шестеро ребятишек окружили офицера. Он дал всем по конфете, что-то ласково стал говорить, потрепал кого-то по щеке. Перепуганные матери мало-помалу успокаивались. Но вот немец поднялся во весь рост и весело заговорил:

— А теперь мы будем играть в такую игру: будто вы индейцы.

— А это кто? — спросили его. Немец криво усмехнулся.

— Индейцы? Ну, это долго объяснять. Давайте так — будто бы вы разведчики. Узнаем, кто из вас самый умный и ловкий.

Ребятишки оживились. Один даже выпростал ухо из-под шапки.

— В деревне прячутся красноармейцы. Они несчастные, раненые, им надо помогать, а то умрут. Кто первый найдет их, тот самый умный и ловкий. Тот получит полный кулек конфет.

И тогда пятилетний Сашок, сын вдовы-солдатки Полины, захлопал в ладоши и закричал:

— Я самый ловкий! Я знаю! Они у нас в соломе живут, спросите у мамки!

Над сжавшейся от ужаса толпой глухо и коротко прозвучал стон. Полина рванулась в сторону, побежала к дому.

Тогда один из солдат вскинул автомат и всадил длинную очередь ей в спину. Она резко остановилась и, переламываясь в поясе, повалилась в снег.

— Ты хороший мальчик, — сказал немец, — ты самый ловкий.

И протянул кулек Сашку.

И оцепеневший от неожиданности, ничего еще не понимающий мальчик машинально взял конфеты.

Вот этого не могли ему простить даже взрослые-люди.

Понимали все умом — малыш еще, глупый, обманул его изувер, но в душе все равно не могли примириться — на глазах мать убили, а он конфеты берет.

Через миг Сашок отшвырнул конфеты в снег, тонко, захлебываясь, закричал, бросился к матери, забился на ней, но на него уже не обращали внимания. Люди с плачем и причитаниями разбегались.

Раненые отстреливались, уложили трех карателей и офицерского коня, что взбесило эсэсовца больше, чаем потеря солдат.

Красноармейцев сожгли. Вместе с домом Полины и Сашка.

Несколько часов каратели грабили деревню, спалили еще два дома — просто так, для острастки и собственно го развлечения. Потом убрались — подходили наши.

Как Сашок пережил ту страшную зиму, никто не понимал. Деревня голодала. Людям было не до Сашка — своих бы детей прокормить. И только самые сердобольные иной раз подкармливали его. Иногда его видели на заснеженных огородах — он ковырял землю заржавленным штыком, искал мерзлую картошку.

Сашок совсем одичал, стал бояться людей, особенно мальчишек, которые травили его, как волчонка. И все же он выжил. Спасали его от голодной смерти красноармейцы. Километрах в двух от деревни проходил оживленный шлях, по которому днем и ночью шло пополнение на фронт. Сашок становился у обочины и часами терпеливо и молча ждал. С проезжавших машин иногда бросали ему солдаты сухари, консервы, хлеб.

Тем и жил. Потом научился воровать — голод заставил. И стал чумой и бичом деревни: никаких замков, никаких преград для него не существовало, благо тощий да маленький, — проникал в самые невероятные места

Тут и многие взрослые ополчились на него. Но поймают, поглядят в горящие, с сумасшедшинкой глаза, и рука не подымется ударить — еще и накормят, дадут что-нибудь из тряпья..