Матросы

— Рабочей силой мы обеспечены по самое некуда. — Талалай провел пальцем по горлу. — Даю людям заработать… Зимой? А что зимой? Полевики прессуют камыш для стеноблоков, обжигают черепицу, да мало ли чего еще в хозяйстве!.. Каждому — жилье. Семейным — комнаты, молодежи — общежитие. Кто хочет свой домик, не обвиняем в индивидуализме. Помогаем по-земному, сугубо конкретно. Если он построится, куда его отсюда потянет? Да и зачем? Зарабатывают у меня по способности, получают по потребности…

— Подошли к коммунизму, — Архипенко многозначительно взглянул на Кислова.

Тот ел баранину, и, надо сказать, с аппетитом.

— На последнем бюро прибеднялся, — упрекнул он. — Клянчил цементу, даже шиферу, а у самого черепичный.

— Товарищ Кислов, я не прибеднялся! — воскликнул Талалай. — Есть заботы от бедности, а есть заботы от богатства.

«Вот этот не заунывный, — думал Архипенко, не отставая за едой от своего старшего спутника, — оптимист. Возможно, и в самом деле таков, а может, прикидывается. Ему что? Касса государственная. Дебет-кредит в ажуре. Не хватает чего — дадут. Совхоз! Равносилен заводу или крейсеру. Без горючего не оставят, и зарплата в синем конверте».

— На людях у него все легко, — сказала жена, — а вы спросите, когда у нас свет гаснет. Иногда до утра сидит планирует, рассчитывает.

— Как же не планировать? — Талалай разгрызал молодые бараньи косточки. — Урожайность поднимай, пуд зерна удешевляй, запчасти доставай, технику сохраняй, народ оберегай. Видишь, сколько «ай» да «яй»? Культурный быт разве только лозунг? Нет. Если у меня нужный человек уйдет, ночь не сплю: как же это я проглядел? — Талалай придвинулся поближе к Кислову: — Дали вы мне тысячу гектаров залоги, мало! Мне бы еще земли тысяч десять… Я бы разве такое кадило раздул!

— Где же столько земли найти?

— Прирезать окружающие массивы, — в черных, быстрых глазах Талалая вспыхнули алчные огоньки.

— Как же так? Ей-ей, не понимаю, — сказал Кислов. — Другие от земли открещиваются, а ты просишь? Чего же ты с ней делать будешь? Кредитов сразу потребуешь, машин?

Кислов принялся размешивать сахар в стакане чаю, будто бы сосредоточенно разглядывая, как суматошно носятся встревоженные чаинки.

Талалай встал, засунул руки в карманы галифе.

— Кредиты? Да. Чтобы обернуться. А машины — нет! С этой же техникой освою еще десять тысяч гектаров!

— Чудеса, ей-ей чудеса. — Кислов, не скрывая одобрения и заинтересованности, рассматривал директора совхоза. — Следовательно, из одной механической силы сумеете две выжать?

— Умеючи! — Талалай поднял указательный палец, повторил: — Только умеючи! — Он откинул волосы, упавшие на лоб, и зашагал от окна к окну, твердо ставя ногу, будто испытывая прочность половиц. — Мы обожрались техникой. Мы поразительно безжалостны к машинам. Ломаем их, ремонтируем из рук вон плохо, кувалдой, храпим безобразно. Я был в Ейске, на станкостроительном, экскурсировал после курорта. Там все оборудование под красочку, любо посмотреть, чистота, цветы; гайки ржавой нигде не увидишь. А тоже был хаос. Взялись и сделали, товарищ Кислов. Рабочие теперь морду побьют за брошенный на пол окурок! Коэффициент использования машин в нашем земледелии ничтожен. Комбайн работает десять дней, я потом его раскулачивают, сдирают с него шины для грузотранспорта. Вот Архипенко догадался использовать стогометатели как краны на постройке общежития. Ему деликатно хвоста накрутили. — Архипенко кивнул головой, смущенно закурил от неожиданной похвалы такого резкого человека. — Мы научились выжимать сто потов с грузовиков, даем им жизни. Товарищ Кислов, но и грузовики-то наши наполовину разутые. В каждой артели, совхозе рядками, без баллонов стоят живые покойники. Пусть тут низы ни при чем. А все же кто должен это понимать, черт его задери! На кой шут выпускать машину, зная, что через полгода она станет на колодки? Индюшачьи гнезда монтируют в кузовах! Это независящие обстоятельства? Так, что ли, товарищ Кислов! А зависящие? Сколько их, бестолковых или просто-напросто негодных хозяйчиков? Был у нас известный Кирилл Иванович, директор МТС, не знаю, помните ли его, знамена получал, а технику гноил, сукин сын. Поглядел я на него, как он кавун ел. Аккуратно. Перочинный ножичек в чехольчике. Поел, вытер насухо, спрятал. С виду чистотел. Ему принадлежит идея использования комбайнов массами. Правда, не прошла идея… А как он комбайны, гнездовые сеялки хранил? Убить его мало. Когда начал продавать колхозам, одно списание. Планы, мол, выполнял, и ладно. А как выполнял?.. Не жалуюсь, не фискалю, не гляди на меня так укоризненно, женушка, все кипит во мне против подобных деятелей отечественного земледелия, через крышку пар бьет, не унять. Таких бы в лиманы, головой в тину, так нет, существуют, голосуют, клянутся бородой Маркса. Понимаете меня, товарищ Кислов?

— Понял, понял, — Кислов пододвинул стакан охолонувшего чая к хозяину дома, тепло сказал ему: — Наблюдаю за вами, как вы волнуетесь. Искренне переживаете. Значит, верите, если волнуетесь, если не равнодушны… Долго еще проживете, уверяю вас, ей-ей… А теперь попрощаемся с вами. Спасибо за угощение и за разговор. Придется еще кое-кого проведать. — Кислов обернулся к Петру, крутившему в руках шапку: — Поедем к сверкающим вершинам…

Последняя фраза явно предназначалась только Петру.

И Кислов поехал к тем, на кого намекал Талалай, а те знали наперед: если начальство жалует со стороны талалаевского тракта — жди разноса. Так получилось и сейчас. «Что его, осы пожигали? — спрашивали деятели, не узнававшие своего секретаря, всегда такого деликатного. — Хотя понятно. Опять подсыпал песку в тавотницы «творец распрекрасной совхозной жизни Талалай».

Петр с интересом, как когда-то к своим командирам, приглядывался к первому секретарю в его непосредственной деятельности. Прежде жизнь работников такого масштаба казалась ему безоблачной. А сейчас посули золотые горы — руками и ногами отмахнулся бы от предложения занять в секретарском кабинете кресло перед Т-образным столом, покрытым багряными сукнами.

Осведомленность Кислова поражала. В голове он держал цифр куда больше, чем кучерявый правленческий бухгалтер. Притом цифры пылкие, строгие, мстительные, равнодушные — всякие цифры, избави от них боже!

Пытались схитрить, подсунуть дело с лицевой стороны, указать на лучшее, а худшее прикрыть обманом и культурненьким обхождением. Кое-где удавалось, а в общем нет. Секретарь знал предмет не только вширь, но и в глубину.

Больше того, ему известно было тяжелое положение с кормами и замешательство колхозников в связи с увеличением неделимого фонда. Хуторяне с Приютного не были исключением.

— Выходит, товарищ Архипенко, что колхозник фактически должен добровольно снизить себе… зарплату. Какое же он должен иметь при этом сознание? Более высокое, нежели у рабочего или интеллигента. А замахнитесь-ка на их зарплату, а? Ей-ей, я еще не уверен, что хуторяне с их телегами — самые отсталые. Вы предложили шелковый занавес, а у той же Пелагеи, может быть, лишних башмаков нет, и у ее дочки — тоже. В школу не в чем пойти. Надо их понимать, этих так называемых крикунов…

«Ишь ты какой понятливый, — искренне удивился Архипенко. — А кто-то уверял — сухарь. Сказать бы ему о волоките с коровой… Что подумает? Опять теща выплывает, как дурной мираж. Будто все решено было с коровой, и опять отказывают. Ладно, разберемся сами. Не буду забивать голову такому человеку».

Через два дня состоялся расширенный пленум райкома. После бурного заседания, проходившего в колхозном клубе с двумя перерывами на перекур и разминку, люди разъезжались возбужденные и по-хорошему встревоженные.

— Нельзя так, Латышев, нельзя! — сказал Камышев парторгу. — Проморгали мы многое. И Приютный проморгали. Когда это было, чтобы из нашего колхоза народ уходил? Даже суховеи, бураны не могли сломить народ. А после войны? Лопатами землю копали, на коровах в сундуках заготовки вывозили — и никто не бежал.

— Выходит, я виноват? — огрызнулся тот. — Старшина накляузничал, а я виноват…