Матросы

С поля, низко согнувшись, шла женщина с бурьяном на спине. Кое-где из труб поднимались дымки. Подошел мужчина в нагольной залоснившейся дубленке, представился, подтолкнув пальцем кроличий треух на голове.

— Пустовато на хуторе, ей-ей, пустовато. — Кислов поздоровался за руку. — Где же люди?

Мужчина переступил с ноги на ногу, заскрипели валенки, подшитые автомобильной резиной.

— Раскочевались. Еще с коллективизации. А кто и попозже.

— Когда «попозже»?

— После укрупнения. География тут подходящая. Туда, — он махнул рукой, — совхоз, сюда — лови судака и севрюгу, а туда — Ростов-на-Дону. Оторвали нас от своей земли. Писали заявления, заезжали уполномоченные.

— Как это «оторвали от земли»? — переспросил Кислов, придвинувшись ближе к хуторянину.

— Как? Очень просто. Необдуманно. Бывало, раньше работаешь в поле. Дождик. Вернулись. Пересидели в хатах, отдохнули. Солнце выглянуло — опять в поле. Гляди и еще каких полдня прихватили. А теперь иди на работу за десять километров, а то и поболе. Загонят туда-а-а, за бугры. У баб детвора. Пищат, как галчата в гнездах. Сварить им надо? Уход нужен? Артель разгрохали до двадцать тыщ гектаров. Целое государство. Порядок нужен. Раньше выбирали мы председателем Никодима Белявского посчитать лет двадцать подряд. Заезжал к нам, хотя и на конях тогда ездили. А теперь автомобили — и не дождешься…

— А Камышев хуже? — спросил Кислов.

Собеседник почувствовал недоброе и перешел на хитроватый сказ, частенько выручавший русского мужичка в непредвиденных случайностях:

— По слухам-то и на жар-птице золотые перья, а кто ее видел? Вот у меня валенки-растоптухи, а есть бурки на ранту… говорят, носют. Зато эти близко, на моих ногах, а те… Теперь всех нас объехать месяца не хватит… А вы кто такие будете? Матроса-то мы знаем, а вот вы?

— Секретарь райкома партии.

— Тогда что же вам разъяснять? — колхозник прикоснулся двумя пальцами к треуху. — С вашей колокольни все видно, где ни займись огонь, сразу в колокола вдарите. — И, как бы исправляя свою ошибку, торопливо заговорил: — Вообще-то жизнь ничего. Человеку всегда хорошего мало. На трудодни получили и овочами, и хруктой, и зерном. Нам бы вот газетов прислали, книжек, кино. А в остальном… Прошу простить за задержку, идти надо. Баба уже руки отмахала, зовет…

И он, не оглядываясь, попер напрямик по свирепо затрещавшему бурьяну.

Издали, от хаты, кричала ему жена:

— Митро! Митро! Спытай про рафинад!

Кислов сел в машину:

— Давай-ка в совхоз!

На кочковатом проселке трясло. Хутор остался позади. За черной вздыбленной тракторами зябью лежало поле озими.

Кислов завинтил окошко, поежился. Человек в кроличьем треухе, в валенках, скрипевших резиной, не выходил из головы.

На горизонте поднимались облака, похожие на фантастических птиц. По долине речушки, поблескивающей заводями, извилисто крутилась рыжая камышовая крепь. Сзади, казалось, подремывал Архипенко, а в самом деле он прикидывал в уме: почему не задержался секретарь в Приютном, а ограничился случайной беседой?

Выбравшись на прикатанный до глянца совхозный тракт, подрезанный по бокам грейдерами, водитель продолжил незаконченный разговор:

— Прошлый раз возил я сюда нашего любителя охоты и рыбной ловли, — он назвал фамилию инструктора райкома. — Так он, чуть что, сразу фотографировать. Его «ФЭДа» боятся хуже автомата. Думают, представит снимок в милицию — и откуковалась богова кукушечка…

— Ей-ей, вы чепуху мелете, — буркнул Кислов, перейдя с водителем на «вы», что являлось верным признаком раздражения. — Кто теперь думает так? Кому может угрожать милиция? Ворам только…

Шофер пропустил эти слова мимо ушей. Избалованный добрым к себе отношением, он держался с «хозяином» на равной ноге.

— А помните, товарищ Архипенко, как в прошлом году фотографировали Камышева? — водитель фыркнул.

— Сколько раз его фотографировали, не запомнишь, — буркнул Петр.

— Когда на колени встал?

— А-а, — Петр улыбнулся, — еще бы не помнить! После этого бедняга Михаил Тимофеевич месяца два ходил будто в воду опущенный.

— Что же произошло с Камышевым? — Кислов поморщился, не понимая веселого настроения своих спутников.

— Расскажу, дело-то прошлое. — Водитель откинулся на сиденье, сбавил скорость. — Приехал в прошлом году эдакий юлистый фотограф от газеты. Аппаратов у него штуки три, лампы всякие, как на витрине. Снимать просто не может, норовит с птичьего полета, с крыши, с телеграфного столба, щелкает, как орешки грызет. Нужно было ему в основном хлеба снять, передовиков, как я понял. А остальные снимки про запас, может, журнальчик какой запросит, может, еще куда… Нужно снимать хлеба, а зерновыми в прошлом году хвалиться не приходилось. Редко — по пояс, а яровые — по колено. Так и эдак примеривался фотограф, а потом мудрейшим образом вышел из положения: поставил Камышева в пшеницу на колени, и получилась пшеница в человеческий рост…

— Ей-ей, вы придумываете.

— Придумываю? — водитель хохотал до кашля. — Честное слово, правда. Товарищ Архипенко не даст сбрехать. И урожай-то, видать, определили по тому фото.

Кислов нахмурился, болезненное выражение появилось на его худом лице с плоскими щеками, тронутыми, как изморозью, седоватой щетиной. До самого совхоза он не проронил ни одного слова. Когда машина побежала по асфальту усадьбы, Кислов обернулся и так, чтобы его слышал только Архипенко, с горечью сказал:

— Это же не смех, а горе…

В дурном настроении приехал Кислов в совхоз. Их встретил Талалай — в бекеше, отороченной серым курпеем, и в такой же шапке.

— Экий ты гайдамак, — сказал Кислов, сморщившись от железного рукопожатия директора совхоза. — Нет-нет, мы ненадолго.

— Гастролеры, — журил Талалай, бесовски поигрывая восточными глазами. — Ненадолго в передовое предприятие?.. Жена ждет. Светлое вино «Мысхако» ждет. Баранина с луком ждет.

— Ждет? — Кислов удивился. Он чувствовал свое бессилие перед бараниной с луком и легким вином.

— Жена-то моя на радиоточке. Позывные «Суховей»! — весело воскликнул Талалай. — Мимо моего второго отделения проезжали, ну оттуда дежурный и проинформировал. Мы в Сечевой степи живем. От предков унаследовали отличную сторожевую связь.

— Ну если уж дело коснулось предков, придется принимать приглашение, — согласился Кислов. — А то обвинят меня, иногороднего, в нарушении старинных казачьих традиций. Пошли! Ведите нас к жареной баранине.

Архипенко впервые попал в совхоз и теперь с интересом рассматривал одноэтажные домики с палисадниками и заборчиками, участки городской планировки без куриного помета и навозных куч. Сарайчики и те окрашены, а домодельных клуней и в помине нет.

— Почему сельсовету в кирпиче отказал? — спросил Кислов, узнав о том, что кирпичный завод совхоза работает без перебоев.

— Хотели получить бесплатно. Не могу… Есть расчетный счет — прошу. Материалы можем на своем транспорте доставить. Цена по таксе.

Жена Талалая встретила гостей у накрытого стола.

— Ребята уже пообедали? — спросил Талалай жену.

— Пообедали.

— Три сорванца у меня. Будущие ударники полей. Мальчишки. Она сама всех воспитала. Ни нянек, ни работниц принципиально не держим.

— Не кичись, эксплуататор, — остановила его жена. — Открой-ка лучше вино.

Талалай откупорил бутылку «Мысхако». На стене фотография — «Память Московского Краснознаменного военного училища связи». Хорошенькая стройная девушка в гимнастерке, в пилотке, коротко острижена. Это хозяйка дома. Теперь пополнела немного, отрастила косы.

Кислов чокнулся со всеми бокалом, выпил до дна. Слушал словоохотливого хозяина. О нем говорили: «Опять вылезает на первый план, не сидится ему, не лежится! Такой бы термометр подальше от нас. Чуть что, начинают нам мерять температуру товарищем Талалаем».

После Приютного чувство горечи не проходило. Не помогли красивые виды совхоза, порядок «талалаевский». «Что же, мастак! А я-то тут при чем? Есть я или меня нет — все равно Талалай работал, работает и будет работать. Больше того, я мешал ему. То транспорт от него требовал, то кирпич и черепицу, то комбайны, когда перезревали колхозные хлеба».