Канун

— У первый взвод отправлю!

Был послеобеденный час майского солнечного дня.

В канцелярии шестнадцатой роты остро пахло селедками. Четвертый день на обед давали селедочный суп.

После «куриного бульона», как в шутку прозвали похлебку из куреной воблы — блюда, с месяц не сходившего с ротного стола, селедочный суп всем, за исключением каптенармуса и переписчика, очень нравился.

Каптенармус отдавал свою порцию супа вестовому роты, добровольцу из пригородного селения, а переписчик ел суп только холодный и то чаще всего довольствовался выловленной из него селедкой.

И теперь на подоконнике нестерпимо сверкал на солнце медный бачок переписчика с еще не тронутой обеденной порцией. Поверхность супа в бачке была мутно-лиловой.

У окна, за большим столом, сидели командир и переписчик.

Комроты подписывал бумаги.

Это было для него самым неприятным делом. Все эти арматурные списки, рапорты и препроводительные записки писались из экономии на маленьких листиках бумаги. Места для подписи оставалось мало. К тому же и перо плохо слушалось командира: делало кляксы, зацепляло за мохнатую бумагу.

Поза у комроты напряженная, наморщенный лоб в поту, губы крепко сжаты, дыхание задержано.

Комроты всегда расписывался не дыша.

Переписчик Тимошин, невысокий, молодой, с мелкими чертами лица, чистенький, приглаженный, скучающе смотрел, как из-под пера комроты робко выползали уродливые буквы.

Несколько поодаль, за столом поменьше, на табурете, вплотную придвинутом к стене, сидел вестовой — белобрысый, веснушчатый подросток, крепко сбитый из широких костей и толстого мяса.

Толстяк только что съел две порции супа — свою и каптенармусову — и, приятно отяжелев, боролся с дремотой: таращил слипающиеся глаза, терся о стену спиной, о ножки табурета босыми квадратными ступнями. При этом издавал крошечным вздернутым носиком такое мощное сопение, что комроты сказал:

— Прошка, сопи культурнее!

Замечание командира ненадолго отогнало дремоту. Прошка, ухмыляясь, повторил несколько раз про себя показавшиеся ему забавными слова командира, но затем веки снова стали тяжелеть, истома охватывала тело. И опять начиналось почесывание и сопение.

Переписчик, уставший наблюдать за мучительной работой командира, зевая, сказал:

— Расписывались бы, Иван Афанасьевич, не полностью. Вот как адъютант полка. Две буквы и росчерк.

Комроты закончил подпись на арматурном списке, сделал выдыхание, поднял на Тимошина очень светлые, немигающие глаза, резко выделяющиеся на смуглом лице.

Несколько секунд молчал, словно вспоминая что-то, и не отводил глаз от лица переписчика. Потом глубоко вздохнул и произнес отчетливым, но слегка сиплым голосом:

— Адъютант когда и разговаривает — у глаза не смотрит. А по-моему, говоришь — глаз не прячь, расписываешься — ставь фамилию полностью. Надо честно!

Комроты отыскал на столе среди бумаг деревянный мундштук с криво сидящей в нем цигаркой, вычиркнул спичку и отвел ее в сторону, чтобы не ударяла в нос вонь. Закурив, продолжал:

— Ты, товарищ Тимошин, имеешь образование, прошел пять классов гимназии. А меня учил старикашка лет восьмидесяти с гаком. Больше матерился, чем учил. Ругаться научил по-настоящему, а читать — кое-как. Арифметику до умножения не дошли — ослеп мой учитель. Ну, а писать не на чем было, да и нечем: ни бумаги, ни карандашей. Да и учитель мой, кажется, писать не умел. После, как он помер, сообразил я на земле писать. После дождика очень отлично выходило. Да глуп я был — усе имя писал. Надо бы фамилию. Впрочем, ведь не знал я, что буду командиром шестнадцатой, — усмехнулся комроты и потер бритую, отливающую серебром голову, — да… Так и писал на земле, не имея таковой, — ткнул он пальцем в бумагу, — оттого и не наладился писать мелко и связно, усе с интервалами получается. Буква — интервал, буква — интервал. А бумажонки маленькие, поместиться на них трудно.

Опять усмехнулся, сказал раздумчиво:

— Знаешь, товарищ Тимошин, когда я эти бумажки подписываю, мне иной раз вспоминается история о том, как старорежимный генерал Суворов воевал со сладким стюднем. Слыхал такую историю?

Переписчик отрицательно качнул головой и положил перед командиром новую бумагу для подписи, а вестовой, окончательно поборовший дремоту, заранее улыбаясь, насторожился.

— Был Суворов у дворце, на обеде, — начал комроты, пыхтя цигаркой. — Ну, там, понятно, князья, княгини, царь Николашка…

— Суворов не при Николае был, — заметил переписчик.

— Не Николашка, так другая сволочь. Ты чего? — посмотрел комроты на прыснувшего в кулак вестового. — Еще рано смеяться… Ну, значит, сидит уся эта шпанка, музыка жарит «Боже, царя» и усе, что полагается, официанты подают на стол. На первое, конечно, не наш вот суп с селедкой, а настоящий бульон с пирожками, на второе тоже не свинина с картошкой, а антрекот с фрикадельками — или как там? Одним словом, соус провансаль.

Прошка, зажав ладонями рот, задрожал от смеха.

Таких смешных слов, как «антрекот», «фрикадельки» и «соус провансаль», он отродясь не слыхивал.

— На третье — сладкое, — продолжал рассказчик. — И опять же не компот, а какой-то сладкий стюдень. Забыл, как называется.

— Наверно, желе, — сказал Тимошин.

Прошка не выдержал, не ожидая и от Тимошина смешных слов. Он упал грудью на стол, зашаркал ногами, визжа:

— Жиле… жилетка! Ой, не могу!

— Эка дурень, — спокойно сказал комроты и выбил из мундштука окурок. — Так вот эту желе Суворову, понимаешь, никак не поддеть ложечкой. Ложечка-то — блоху кашей кормить. Старается Суворов, серчает, а желе — шлеп да шлеп обратно у тарелку. Не выдержал Суворов — пьяный был, — бросил ложку и выругался. «Сколько, говорит, городов узял, а такого дерма узять не могу».

Комроты замолчал, стал крутить цигарку. Прищурясь, посмотрел на чуть усмехнувшегося Тимошина, потом на Прошку, удивленно раскрывшего рот. Спросил его:

— Чего ж не смеешься?

Тот нерешительно ухмыльнулся:

— А как воевал-то… со стюднем?

— Вот так и воевал.

Прошка разочарованно вздохнул.

— Нескладная сказка.

— Расскажи складнее, — насмешливо сказал комроты и обратился к Тимошину. — Мне эту историю один старикашка рассказывал. Он служил у Суворова ординарцем.

— У Суворова? — засмеялся Тимошин. — Да ведь Суворов-то лет полтораста назад умер. Соврал ваш старикашка.

— Может, и соврал, — спокойно согласился комроты, — старики — любители врать. От скуки врут. Только я тебе к тому это рассказал, что, по-моему, лучше воевать, чем с разной мелочью возиться, с бумажками вот с этими… Однако заболтались! Какое там еще желе осталось?

— Вот приказ по роте. Больше ничего.

Комроты прочитал поданную ему переписчиком бумагу.

— Надо отдать у приказе, — начал он, но в это время в канцелярию вошел грузный человек в щегольском френче с ремнями, в узких синих брюках с красными кантами, в светлых сапогах офицерского фасона.

— А, товарищ Любимов! — сказал комроты.

Лицо вошедшего было красно, потно. Смущенно улыбаясь, он почтительно пожал руку командира, раскланялся с переписчиком, сел на придвинутый им табурет.

— Редко, редко к нам заходите, — ласково улыбнулся комроты. — У меня, кстати, к вам просьба, товарищ Любимов.

— Слушаю.

— На будущей неделе, у воскресенье, у театре будет концерт. Перед началом, понятно, митинг. Хотелось бы оркестр. Как бы это, товарищ Любимов?

— С огромным удовольствием, — улыбнулся тот.

— Ну и прекрасно. Спасибо. А у вас ко мне дело? Я и не спросил.

— Я… видите ли…

Любимов нерешительно кашлянул, оглянулся на переписчика, придвинулся вместе с табуретом к комроты.

Тимошин отошел в сторону, Любимов что-то зашептал.

— А препроводительная? — громко спросил комроты и через секунду — еще громче: — Встать!

Тимошин удивленно взглянул на поднявшегося с места и ставшего, как на учении, Любимова.