Канун

— Чайный ром — штука приятная, даром что на сахарине, — сказал Фролкин. — Да и любовь закрутить с хорошей девицей — дело не пыльное. Как в четвертый взвод попаду — обязательно закручу. Одежа у меня приличная: френч и галифе. Побреюсь, куплю на рынке папирос, а то самую что ни на есть гавайскую сигару — ни одна девица не устоит. Я уже знаю.

Кругом засмеялись, а Фролкин, поплевав на ладони, решительно взялся за тачку.

Два послеобеденных часа в роте — отдых. Можно спать, заниматься чем хочешь. Большинство обычно спало, остальные проводили время в разговорах.

Теперь, в дни после митинга, спящих в часы отдыха было мало. Многие толковали о речи комроты, о том, что из шестнадцатой никогда не выберешься.

Особенно волновался первый взвод, кроме Фролкина, уверенно твердившего:

— Ничего. В два счета доберусь до четвертого взвода.

— Ну и попадешь на фронт, — угрюмо басил Котельников, соратник Фролкина по дезертирству.

— Все будем там, — беззаботно отвечал Фролкин. — Такова судьба красноармейская. Да и что такое фронт? Ничего особенного. Я на фронте не скучал, сам, Котельников, знаешь.

— Ты от веселья и пятки, значит, смазал, — смеялись штрафники.

— Я пахать ударил домой.

— А теперь косить самая пора.

— А вы все-то из-за чего бегали?

Этот вопрос Фролкина всех поставил в тупик. Замолчали, тихонько посмеиваясь.

— Кто из-за чего, — наконец пробормотал один из штрафников, а другой, недавно прибывший в роту, Панюшин по фамилии, по кличке Бес, задумчиво сказал:

— Я так из-за любви с фронта смылся.

— Ишь ты! — засмеялись кругом. — Бес — так бес и есть.

— Соскучился по девочке, — не смущаясь, продолжал Бес. — Да… Из-за нее и дезертировал. А не от страха, нет. Я фронта не боюсь. И ничего не боюсь.

— Все мы храбрецы до первого выстрела, — пробасил угрюмый Котельников. — В бою-то бывал когда, Бес?

— Несколько раз.

— И не боялся?

— Видите, братцы, что я вам скажу, — сказал Бес, обводя всех серыми задумчивыми глазами. — Страха этого я правда никогда в бою не чувствовал. Хотите верьте, хотите — нет. Лежишь в цепи, стреляешь, и если неприятеля видно, то вся дума только о том, как бы не промазать, на мушку которого взять. А когда противник далеко и евонная артиллерия бьет, скажем, по цепи, тогда иной раз и о смерти подумаешь, но только не страшно станет, а вроде обидно. «Тю, бес, — думаешь в своей голове, — бьют тебя, угробить могут, а ты, бес возьми, не можешь соответствовать, потому — нету видимой цели».

— Это верно, — согласился Фролкин, — лежать дураком под снарядами — тошно. И злоба такая берет, не дай бог. Я один раз, вот Котельников знает, рукав гимнастерки зубами порвал.

— Да, обидно бывает, — продолжал Бес, — но опять же, братцы, если вникнуть в дело умственно, с сознанием, то поймешь, что не напрасно же в цепи лежишь под артиллерийским обстрелом. Испугайся снарядов, отступи — этого только врагу и надо. Из-за этого он и снарядов столько тратит. Так вот, братцы, — многозначительно поднял Бес палец вверх, — тут и думаешь: «Крой, бес, все равно не отступим. И ежели помрем, так на деле, а не зря». Подумаешь так — и обиды никакой уже не чувствуешь. Спокойнее станет.

— А в атаку-то ходил? — снова задал вопрос Котельников.

Глаза Беса повеселели.

— Атака! Атака, брат, чудесная штука! В атаку идешь — во! — Он крепко сжал кулаки, лицо его побагровело. — Во, бес! Все в тебе играет, каждая жилка трепещет от радости, от веселья. Ноги земли не чуют — идешь как по воздуху. Душа поет. Ну, будто великий праздник!

— А Бес верно говорит, — сказал штрафник Сухоруков. — Атака — дело большое. И большую радость она дает. Я ходил в атаку на Плесецкой, на архангельском фронте, несколько раз ходил. И каждый раз как двинемся — такая радость охватит, что сам потом дивишься: отчего, мол, это? Кажется — ведь в решительный бой идешь, смерти в глаза смотришь, а чувство такое, что будто, как вот Бес говорит, великий праздник встречаешь.

Сухоруков замолчал. И все молчали, задумались.

— Да, — вздохнул Фролкин, — надо добиваться четвертого взвода. Фронт — так фронт. Люди воюют, а мы, выходит, хуже их. «Заячий элемент», как говорит командир. Позорное прозвание, а ничего не сделаешь — заслужили такую марку. Нет, ребята, надо выбираться из позора, на ноги подняться.

Ему никто не возражал.

От туч, закрывших небо, было тревожно-сумрачно, как бывает перед грозой.

В растворенное окно канцелярии шестнадцатой роты тянуло влажной прохладой, предвещавшей дождь.

Срочных дел в канцелярии не было.

Комроты писал письмо, комиссар читал газету, переписчик — книгу. Прошка ловил мух, ползавших по столу вяло, полусонно, как всегда перед грозой.

Тимошин закрыл книгу, потянулся:

— Неважные стишата.

— Чьи? — спросил комиссар, не отводя глаз от газеты.

— Мея.

Прошка улыбнулся смешному слову: «Мея».

— Сравнить его стихи со стихами Пушкина — какая огромная разница! — сказал Тимошин.

Он любил декламировать отрывки из «Евгения Онегина», которого знал наизусть почти всего. И теперь он прочел вслух строфы две-три из Мея, а затем для сравнения начал читать на память из Пушкина, предварительно спросив командира и комиссара:

— Я не помешаю?

— Крой на здоровье, — ответил комроты.

Комиссар отложил газету, Прошка перестал ловить мух и, раскрыв рот, приготовился слушать.

Его всегда интересовало и поражало, как Тимошин может говорить складно без книги. К тому же нередко попадались смешные выражения и слова, а смешное Прошку забавляло.

Но на этот раз декламация Тимошина сорвалась.

Он складно сказал о каком-то дяде, наверно глупом человеке, который что-то «лучше выдумать не мог», но вдруг ветер сильно хлопнул рамой. Комроты выругался. Глухо проворчал вдалеке гром, забарабанил по стеклам дождь.

Тимошин откашлялся, хотел продолжать прерванное чтение, но в канцелярию вошел красноармеец, а за ним другой, с винтовкой — арестованный и конвоир.

Конвоир подал Тимошину бумагу, достал из-за пазухи смятую тетрадь.

— Расписаться надо.

— Откуда? — спросил Тимошин.

— Из тринадцатой роты.

Тимошин расписался в тетради. Конвоир ушел.

— Что там? Прочитай! — сказал комроты.

Тимошин стал читать бумагу:

— Командиру шестнадцатой штрафной роты стрелкового запполка N-ской армии — препроводительная записка.

Эти строки он пробормотал быстро, дальше стал читать медленно и отчетливо:

— Препровождается во вверенную вам роту стрелок второго взвода тринадцатой роты Сверчков Никита, отказавшийся взять оружие как баптист.

— Кто такой? — спросил комроты.

— Баптисты — религиозные сектанты, — сказал комиссар.

— Ты — Сверчков Никита? — обратился комроты к красноармейцу.

— Да, — ответил тот.

— Баптист?

— Я толстовец, — сказал красноармеец, как бы с некоторой обидой.

— А это еще что за плешь? — оглядел комроты всех, но ответил сам Сверчков.

— Толстовец — значит, тот, кто следует учению писателя и философа Льва Толстого.

— Значит, живешь по его уставу?

— Стараюсь так жить, — вздохнул Сверчков, словно ему тяжело было следовать толстовскому учению.

— Непротивление злу, смирение, прощение обид, нанесенных людьми, — гвоздь религиозной философии Толстого, — сказал комиссар.

Сумрачную комнату ярко осветила молния, бухнул громовой удар, похожий на ружейный залп, хлынул дождь.

— Бог орудует, — кивнул на окно комроты, — как думаешь, Сверчков Никита?

— Электричество, — ответил тот.

— А может, Илья-пророк?

Нездоровой белизны лицо Сверчкова, одутловатое, опушенное кудрявой мягкой растительностью, напоминало лицо монаха.

И заговорил он по-монашески: монотонно и гнусаво.

— Духовенство старалось представить господа карающим грозным существом, тогда как он любвеобилен и кроток. Бог есть любовь, сказал Иоанн Богослов.

— Оставим разговоры на любовные темы, — сухо произнес комроты, свертывая неуклюжую толстую цигарку, — скажи лучше вот что, Сверчков Никита. Согласно препроводительной записке комроты тринадцать, ты отказался узять винтовку как баптист. Так?